Конан и Время жалящих стрел
Шрифт:
Немедиец давно усвоил, что в смущении люди забывают об осторожности и частенько говорят куда больше, чем собирались. Что же касается вопроса, то он также знал – даже самая вопиющая неосведомленность легко сходит с рук чужеземцу при хорошо разыгранной наивности. Почему большинство людей считает, что если человек плохо говорит на твоем языке, он непременно кажется глупее, чем есть на самом деле, оставалось для него загадкой. Однако он умело этим пользовался и даже стал намеренно усиливать акцент, хотя, как и многие немедийцы, мог говорить по-аквилонски совершенно чисто.
Нехитрая
И, неожиданно почувствовав себя совершенно свободно, Ринальдо Арденский начал рассказ.
Большая часть поведанного им не представляла для Амальрика интереса, тем более что жалобы на судьбу и несправедливость власть имущих составляли основную часть речи менестреля, и вскоре он стал слушать его вполуха. Однако когда тот дошел в своем повествовании до сегодняшней попытки проникнуть в апартаменты принца, немедиец насторожился.
– Быть не может! Какая отвратительная жестокость и бессердечие! – В голосе его было столько подлинного участия и интереса, что менестрель польщенно захмыкал. – Так вы говорите, они не пустили вас даже на порог?
– Ну да!
Негодование рыжего человечка возрастало с каждым глотком, и слуга уже в третий раз подходил наполнить его бокал.
– Конечно, при господине они и пикнуть не смели, одни только улыбочки! Мастер Ринальдо то, мастер Ринальдо се… А как не стало его, – менестрель и сам не заметил, как заговорил о принце, точно о покойнике, – …так мигом и осмелели! Куска хлеба пожалели – и кому! А ведь моими балладами весь Шамар заслушивался. И оду, что я написал на именины дамы Олинии…
– Негодяи! И как они посмели так поступить с вами? – всплеснул руками барон, чувствуя, что поэта грозит в который раз занести на давние воспоминания, отвлечь от которых его будет непросто.
Но в словах его промелькнуло нечто странное, что заставило немедийца насторожиться, точно гончую. Нюх его на такие вещи был безошибочным, и он готов был всеми правдами и неправдами вытрясти из болтливого не в меру менестреля то, что его интересует.
– Неужели слуги в отсутствие господина могут распоясаться настолько, что им уже не указ ваше слово – наперсника и друга принца?
Менестрель расплылся от лести, простив немедийцу даже то, как невежливо тот перебил его на самом интересном месте рассказа.
– О, да, – повторил он довольно. – Именно, как изволил выразиться месьор, наперсника и друга… Но, поверьте тонкой душе поэта, нет предела людской неблагодарности!
Хмельная жалобная гримаса искривила большой рот, и он возбужденно вскочил, призывая своего благодарного слушателя в свидетели.
– Эта девица теперь там заправляет всем! Вы, месьор, не поверите, но я слышал собственными ушами! – она велела слугам спустить меня с лестницы, буде я еще осмелюсь там появиться. – Ринальдо задохнулся от возмущения. – Нет, ну какова наглость!
Амальрик Торский сокрушенно зацокал языком, жестом показывая слуге, чтобы
– Поразительная дерзость.
И осуждающе покачал головой.
– Вот именно! И все из-за нескольких строк, что я имел глупость ей посвятить прошлой весной!
Ринальдо плюхнулся обратно в кресло и залпом осушил бокал, уже не ощущая вкуса напитка, который, откровенно говоря, был куда крепче, нежели вино, которым угощали его в самом начале вечера, и заплетающимся языком повторил:
– Из-за нескольких строк… Неблагодарная дрянь! Да, может, благодаря мне только ее и заметили! Не зря же сказано поэтом…
Он попытался встать с кресла, чтобы продекламировать, размахивая руками и с выражением, но потерял равновесие и рухнул назад, провозглашая со всей торжественностью, на какую был способен:
– «Пусть ты осмеян – но певцом! Гордиться станешь тем потом».
Даже ничего не смысливший в поэзии немедиец едва удержался, чтобы не поморщиться. Бездарность этих строк и гордость чтеца давали все основания предположить, что автором их являлся никто иной как сам Ринальдо.
– Как мудро сказано, – проникновенно вздохнул немедиец.
– О! Не правда ли?! – Поэт расплылся в счастливой улыбке. – Но ведь так многие не понимают этого! Жалкие ограниченные создания…
– Но эта дама?.. – Опасаясь новых поэтических отступлений, Амальрик поспешил вернуть захмелевшего менестреля к реальности. – Боюсь, я не совсем понял… Ведь, насколько мне известно, принц Валерий не женат. Неужели какая-то куртизанка могла позволить себе распоряжаться домом в его отсутствие?
– Куртизанка? – Ринальдо расхохотался. – Какое там! О, если бы вы только знали… Но это тайна…
– Какие тайны могут быть от друзей?!
Теперь Амальрик был уверен, что не ошибся. В море пьяной болтовни ему и впрямь посчастливилось сетями хитроумия зацепить нечто ценное. Оставалось лишь узнать, что именно пытался утаить от него менестрель. И теперь в голосе его, внешне столь же любезном и мягком, прорезались стальные нотки.
– Что же за женщину прячет принц Валерий в своих покоях?
Сперва Ринальдо еще пытался сопротивляться.
– Нет-нет, месьор, не настаивайте, молю вас. – Он заморгал растерянно, понимая, что и без того наболтал лишнего. – Я дал слово принцу…
Но чужая воля продолжала давить. Он ощущал ее напор так явственно, словно на него надвигалась каменная стена.
– Я уверен, принц не стал бы от меня этого скрывать. Мы были с ним большими друзьями. И я друг его друзей – и всегда готов помочь им в час нужды.
Он выразительно повертел в пальцах невесть откуда взявшийся золотой.
– Но мне хотелось бы знать, кто эта женщина. Угроза, лесть и подкуп.
Безотказная смесь подействовала и на этот раз. Ринальдо смущенно заухмылялся, как человек, сознающий в глубине души, что поступает дурно, однако находящий тому тысячу оправданий. И кроме того, его так тянуло посплетничать, да и полновесный аквилонский империал, сверкавший в холеных пальцах его нового знакомого, притягивал взор. На эти деньги можно пару седмиц не знать голода и жажды.