Конан из Киммерии
Шрифт:
— Иди сюда и попробуй, — предложил он ахеронцу. — Если б не мои несчастные ноги, я бы выкорчевал тебя из этой колесницы, как дровосек дерево. Живым ты меня не получишь!
— Боюсь, он говорит правду, — вставил Тараск. — Это же варвар, бессмысленный и свирепый, точно раненый тигр. Я позову лучников.
— Смотри и учись, — сказал Ксальтотун.
Его рука нырнула в складки одежд и извлекла наружу нечто блестящее — какой-то полированный шарик. Внезапным движением Ксальтотун метнул его в Конана. Киммериец с презрением отмахнулся мечом… но шарик, едва коснувшись клинка, с громким треском взорвался. Полыхнуло слепящее белое пламя,
— Он мертв? — В тоне Тараска было скорее утверждение, а не вопрос.
— Нет, — ответствовал Ксальтотун. — Всего лишь оглушен. Он очнется через несколько часов. Прикажи своим людям связать его по рукам и ногам и бросить в мою колесницу.
Тараск кивнул, и воины исполнили приказание, ворча на неподъемную тяжесть. Ксальтотун набросил на безжизненное тело бархатный плащ, полностью укрыв его от случайного взгляда, и собрал вожжи.
— Я еду в Бельверус. Передайте Амальрику, что я буду с ним, если понадоблюсь. Но поскольку Конан устранен, а его войско разгромлено, я полагаю, для завершения завоевания хватит и простого оружия смертных. Вряд ли Просперо приведет сюда более десяти тысяч воинов: прослышав о нынешней битве, он, несомненно, отступит к Тарантии. Ни Амальрику, ни Валерию о нашем пленнике не говорите. Пусть думают, что Конана раздавили рухнувшие скалы!
Тут он уставился на королевского стражника и смотрел на него так долго и пристально, что воин принялся нервно переминаться.
— Что это там у тебя на животе? — спросил наконец Ксальтотун.
— Как что? Пояс, с твоего позволения, господин… — ошеломленно выдавил стражник.
— Лжешь! — Смех Ксальтотуна был безжалостен, точно разящий клинок. — Это ядовитая змея. Глупец, ты подпоясался змеей!
Тот наклонил голову, недоуменно тараща глаза, и, к его ужасу, пряжка ремня ощерила истекающие ядом клыки и зашипела ему в лицо. Вместо ремня тело воина опоясывал отвратительный гад. С диким криком стражник ударил ладонью по его оскаленной морде, почувствовал, как входят в тело клыки… и, застыв в столбняке, тяжело повалился наземь.
Тараск смотрел на него безо всякого выражения. Он видел простой кожаный ремень и пряжку с острым язычком, впившимся в руку воина. Ксальтотун обратил свой гипнотический взор на оруженосца Тараска. Тот затрясся, серея лицом, но король вмешался:
— Не надо. Этому человеку можно доверять.
Чародей натянул вожжи, разворачивая коней:
— Во всяком случае, пусть это останется тайной. Если я буду нужен, пусть Альтаро, слуга Ораста, вызовет меня, как я его научил. Я же буду в твоем дворце в Бельверусе.
Тараск приветственно поднял руку, но выражение его лица, пока он глядел вслед удалявшейся колеснице, было не из приятных.
— Почему он пощадил киммерийца? — прошептал до смерти напуганный оруженосец.
— Я и сам могу лишь предполагать, — проворчал Тараск.
Невнятный шум продолжавшейся битвы скоро стих в отдалении. Закатное солнце венчало утесы пламенеющей алой каемкой, и скоро колесница затерялась в синей тени, надвинувшейся с востока.
4
«Из какой бездны ты выполз?»
Долгая поездка на колеснице Ксальтотуна прошла мимо сознания Конана. Он лежал точно мертвец и не слышал, как бронзовые колеса лязгали о камни горных дорог, затем шуршали в густой траве плодородных долин и как
Лишь перед рассветом жизнь начала понемногу возвращаться к нему. Он услышал невнятный шум голосов и тяжелый скрип громадных петель. Сквозь разрез бархатного плаща, которым он был накрыт, проник неверный факельный свет. Конан разглядел громадную черную арку ворот и бородатые лица воинов. Пламя факелов играло на их шлемах и наконечниках копий.
— Господин! Как кончился бой? — с живым интересом спросил кто-то по-немедийски.
— Хорошо, — был краткий ответ, — Король Аквилонии убит, а войско его разбежалось.
Стражники взволнованно зашумели, но все голоса заглушил гром колес, быстро покатившихся по каменным плитам. Бронзовые ободья высекали снопы искр: хлеща кнутом, Ксальтотун погнал своих скакунов под арку ворот. И все-таки Конан расслышал, как один из воинов пробормотал:
— От самой границы до Бельверуса между закатом и рассветом! И кони почти не вспотели! Во имя Митры, они…
Однако голоса отдалились, и снова был только цокот копыт и стук колес по безлюдной ночной мостовой.
Конан запомнил услышанное, но ни одной мысли оно в нем не породило. Он был подобен бессмысленной кукле, которая все видит и слышит, но не способна понять. Свет и звук ничего не значили для него. Потом он вновь впал в глубокую летаргию и лишь смутно почувствовал, что колесница наконец остановилась посередине окруженного высокими стенами двора, что множество рук подняли его и понесли куда-то сначала по винтовой каменной лестнице, затем по длинному полутемному коридору. Шепот, осторожные шаги, какие-то непонятные шорохи раздавались кругом… но далеко, далеко, и он был совершенно к ним безразличен.
А потом он пришел в себя окончательно — сразу, толчком, с полной ясностью в голове. Он прекрасно помнил битву в горах и ее исход и вполне представлял себе, где оказался.
Он лежал на бархатном диване. На нем была та же одежда, что накануне. Но руки и ноги отягощали цепи, которых даже он не мог разорвать. Комната, в которой он находился, была убрана с мрачной роскошью: на стенах красовались черные бархатные шпалеры, на полу — толстые фиолетовые ковры. Ни окон, ни дверей не было заметно. Лампа резного золота, подвешенная к высокому потолку, неживым светом заливала чертог.
В этом свете фигура человека, сидевшего против Конана в серебряном кресле, похожем на трон, казалась не вполне реальной; прозрачная шелковая накидка придавала ей некую расплывчатость очертаний, но бородатое лицо вырисовывалось ясно и четко, что тоже казалось неестественным в мертвом сиянии лампы. Казалось, странный нимб играл вокруг головы человека, заставляя рельефно выделяться черты, делая их единственной реальностью в таинственном, призрачном покое.
И лицо это было великолепно — точеное, классически прекрасное. Впрочем, в его безмятежном спокойствии угадывалось нечто тревожащее: некий намек на сверхчеловеческие познания и такую же сверхчеловеческую уверенность в себе. И пугающее чувство узнавания шевельнулось в глубине сознания Конана. Нет, он хорошо знал, что никогда прежде не видел этого человека. Тем не менее его черты кого-то — или что-то — напоминали. Похоже было, как если бы Конан наяву повстречал видение из своих худших кошмаров…