Конармия (фрагменты)
Шрифт:
Остаюсь ваш любезный сын Василий Тимофеич Курдюков. Мамка, доглядайте до Степки и бог вас не оставит.
Вот письмо Курдюкова, ни в одном слове не измененное. Когда я кончил - он взял исписанный листок и спрятал его за пазуху, на голое тело.
– Курдюков, - спросил я мальчика, - злой у тебя был отец?
– Отец у меня был кобель, - ответил он угрюмо.
– А мать лучше?
– Мать подходящая. Если желаешь вот наша фамилия...
Он протянул мне сломанную фотографию. На ней был изображен Тимофей Курдюков, плечистый стражник в форменном
Смерть Долгушова.
Завесы боя придвигались к городу. В полдень пролетел мимо нас Корочаев в черной бурке - опальный начдив 4, сражающийся в одиночку и ищущий смерти. Он крикнул мне на бегу:
– Коммуникации наши порваны, Радзивилов и Броды в огне.
И ускакал - развевающийся, весь черный, с угольными зрачками.
На равнине, гладкой, как доска, перестраивались бригады. Солнце катилось в багровой пыли. Раненые закусывали в канавах. Сестры милосердия лежали на траве и вполголоса пели. Афонькины разведчики рыскали по полю, выискивая мертвецов и обмундирование. Афонька проехал в двух шагах от меня и сказал, не поворачивая головы:
– Набили нам ряжку. Дважды два. Есть думка за начдива, смещают. Сомневаются бойцы...
Поляки подошли к лесу, верстах в трех от нас и поставили пулеметы где-то близко. Пули скулят и взвизгивают. Жалоба их наростает невыносимо. Пули подстреливают землю и роются в ней, дрожа от нетерпения. Вытягайченко, командир полка, храпевший на солнцепеке, закричал во сне и проснулся. Он сел на коня и поехал к головному эскадрону. Лицо его было мятое, в красных полосах от неудобного сна, а карманы полны слив.
– Сукиного сына, - сказал он сердито и выплюнул изо рта косточки, - вот гадкая канитель. Тимошка, выкидай флаг.
– Пойдем, что-ль, - спросил Тимошка, вынимая древко из стремян и размотал знамя, на котором была нарисована звезда и написано про III Интернационал.
– Там видать будет, - сказал Вытягайченко и вдруг закричал дико: - Девки, сидай на коников. Скликай людей, эскадронные...
Трубачи проиграли тревогу. Эскадроны построились в колонну. Из канавы вылез раненый и, прикрываясь ладонью, сказал Вытягайченке:
– Тарас Григорьевич, я есть делегат, видать вроде того, что останемся мы...
– Отобьетесь...
– пробормотал Вытягайченко и поднял коня на дыбы.
– Есть такая надея у нас, Тарас Григорьевич, что не отобьемся, - сказал раненый ему вслед.
– Не канючь - обернулся Вытягайченко, - небось не оставлю - и скомандовал повод.
И тотчас же зазвенел плачущий и бабий голос Афоньки Биды, моего друга:
– Не переводи ты с места на рыся, Тарас Григорьевич,
– Шагом, - скомандовал Вытягайченко, не поднимая глаз.
Полк ушел.
– Если думка за начдива правильная, прошептал Афонька задерживаясь, - если смещают, тогда мыли холку и выбивай подпорки. Точка.
Слезы потекли у него из глаз. Я уставился на Афоньку в несказанном изумлении. Он закрутился волчком, схватился за шапку, захрипел, гикнул и умчался.
Грищук со своей глупой тачанкой да я - мы остались одни и до вечера мотались между огненных стен. Штаб дивизии исчез. Чужие части не принимали нас. Поляки вошли в Броды и были выбиты контр-атакой. Мы подъехали к городскому кладбищу. Из-за могил выскочил польский разъезд и, вскинув винтовки, стал бить по нас. Грищук повернул. Тачанка его вопила всеми четырьмя своими колесами.
– Грищук - крикнул я сквозь свист и ветер.
– Баловство, - ответил он печально.
– Пропадаем, - воскликнул я, охваченный гибельным восторгом, - пропадаем, отец.
– Зачем бабы трудаются, - ответил он еще печальнее - зачем сватания, венчания, зачем кумы на свадьбах гуляют?..
В небе засиял розовый хвост и погас. Млечный путь проступил между звездами.
– Смеха мне - сказал Грищук горестно и показал кнутом на человека, сидевшего при дороге, - смеха мне, зачем бабы трудаются...
Человек, сидевший при дороге, был Долгушов, телефонист. Разбросав ноги, он смотрел на нас в упор.
– Я вот что - сказал Долгушов, когда мы подъехали - я кончусь. Понятно?
– Понятно, - ответил Грищук, останавливая лошадей.
– Патрон на меня надо стратить, сказал Долгушов строго.
Он сидел прислонившись к дереву. Сапоги его торчали врозь. Не спуская с меня глаз, он бережно отвернул рубаху. Живот у него был вырван, кишки ползли на колени и удары сердца были видны.
– Наскочит шляхта - насмешку сделает. Вот документ, матери отпишешь, как и что.
– Нет, - ответил я глухо и дал коню шпоры.
Долгушов разложил по земле синие ладони и осмотрел их недоверчиво.
– Бежишь - пробормотал он сползая - беги, гад.
Испарина ползла по моему телу. Пулеметы отстукивали все быстрее, с истерическим упрямством. Обведенный нимбом заката к нам скакал Афонька Бида.
– По малости чешем, - закричал он весело - что у вас тут за ярмарка? Я показал ему на Долгушова и отъехал.
Они говорили коротко. Я не слышал слов. Долгушов протянул взводному свою книжку. Афонька спрятал ее в сапог и выстрелил Долгушову в рот.
– Афоня - сказал я с жалкой улыбкой и подъехал к козаку а я вот не смог.
– Уйди, - ответил он бледнея - убью. Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку.
И взвел курок.
Я поехал шагом, не оборачиваясь, чувствуя спиной холод и смерть.
– Вона - закричал сзади Грищук, - не дури, - и схватил Афоньку за руку.