Концентрация смерти
Шрифт:
– Ему она теперь ни к чему.
– Но почему о тебе вспомнил?
– Поди, у него спроси.
Мужчины замолчали, не сговариваясь, перевели взгляды на виселицу.
Вечером после переклички и отбоя Михаил лег спать в той самой жилетке. Если раньше, несмотря на усталость, засыпал долго, то теперь, согревшись, провалился в сон почти мгновенно. Снилось ему, словно плывет он по реке, не то на корабле, не то на пароме. Берег отдаляется, на причале Зубков в белых штанах, рубашке машет ему рукой, а рядом, опершись о поручни стоит, насупившись, Фролов.
К чему был тот сон,
Глава 3
Следующий день, как и обычно, начался с переклички. В офлаге она проводилась со всей тщательностью. Мало было просто откликнуться на свой номер, следовало выйти вперед шеренги. К тебе подбегал охранник из пленных, знавший тебя в лицо, и подтверждал. Такие переклички проводились не реже, чем трижды в день. Сразу после подъема, во время того, что в офлаге называлось «обедом», и перед самым отбоем. Но нередко случались и внеплановые переклички, комендант Гросс был просто помешан на идее, что кто-то может убежать из лагеря. Он страшно гордился тем, что у него еще никто не сумел выбраться за колючку. Любые попытки жестоко пресекались, оборачивались массовыми казнями.
В этот день всех, кого можно, на работу выгнали из цехов на улицу, на отгороженные возле бараков колючей проволокой площадки. Штурмбаннфюрер опасался волнений из-за вчерашней казни, пошедшей не по его сценарию. Все-таки он лукавил, доказывая племяннику, что поступок капитана Зубкова никак не подействовал на настроение пленных.
Ярко светило, пригревало майское солнце. Легкий ветер налетал со стороны Ченстоховы. В мареве проступал силуэт величественного костела, стоявшего на горе. Прохоров и Фролов устроились работать рядом. Илья смазывал уже вырезанные по шаблону слои толстой кожи клеем, складывал их, обстукивал их киянкой, уложив на сапожную «лапу», а затем накрепко сбивал тоники деревянными гвоздиками, намечая отверстия тонким шилом. Готовые кожаные подметки Фролов раскладывал на солнце для просушки.
Михаил орудовал специальным шилом с заусенцем на самом конце, прошивал подметки по периметру дратвой. Вообще-то во время работы пленным запрещалось общаться, разве только по производственной необходимости. Но охрана смотрела на разговоры сквозь пальцы. Лишь бы не говорили громко и не широко открывали рты.
Фролов держал во рту пучок деревянных гвоздиков, неглубоко колол шилом толстую кожу и мастерски, с одного удара, загонял их молотком. А потому и говорил, почти не открывая рта.
– …вот ты мне сказал, что не мог драться до последней капли крови, когда тебя в плен взяли. Мол, навалились, скрутили, и все такое прочее. Может, оно и так было. Кто теперь подтвердит?
– Тебе моего слова мало? – обиделся Михаил.
– Я не о том. У человека всегда выбор есть. Скажем, кто тебе мешает сейчас наброситься на охранника и убить его. Задушить можно или шилом пырнуть. Если каждый красноармеец хоть одного немца убил бы, война бы кончилась. А как передо мной оправдаешься?
– Конечно, вопрос ты мне, Илья, задал. Я бы мог, в свою очередь, спросить у тебя, почему сам так не делаешь? Но это неправильно. На вопрос вопросом отвечать нельзя.
– Резонно
– Если бы я знал, что каждый наш человек так поступит, не думал бы, не сомневался бы ни секунды. А попусту жизнь свою отдавать не хочется. Одна она. Да еще за собой десять пленных товарищей в петлю или на расстрел потащу, – Прохоров зло тянул дратву. – Думаешь, мне не муторно сапоги тачать, в которых нацисты нашу землю топчут?
– Значит, ты надеешься отсюда выбраться и снова воевать, – подытожил Фролов. – Иначе твоя жизнь для Родины ничего уже не значит. От нее только вред один в настоящий момент.
– И ты надеешься.
– Как сказать. – Илья сгреб черенком кисточки застывший клей с края консервной банки, помял его пальцами, слепив небольшой кубик, и поставил сохнуть между готовыми подошвами, – на удивленный взгляд Прохорова пояснил: – Клей из костей варят. Тот же бульон. В ту баланду, которую нам дают, кинешь, силы поддержать можно. Я и тебе советую, если подольше протянуть хочешь.
– Говорят, немцы этот клей иногда из человеческих костей варят, – проговорил Михаил.
– Враки. Из костей пленного много не сваришь. Не наваристые они. Все соки жизненные лагерь забирает, ничего не остается. Я и тебе кубик слеплю, – Фролов покосился, не замечает ли его действий охранник с дубиной, прохаживающийся среди работающих, и принялся левой рукой лепить загустевший клей, а правой продолжал стучать молотком по подошве.
Прохоров понимал, что Илья прав. Пусть этот клей сварен из костей, но если он даст возможность выжить, то отказываться от такой возможности нельзя.
– Припекает, жарко, – Прохоров сбросил жилетку, хотел подложить ее под себя на табурет, но вновь его взгляд зацепился за широкую дырку в подкладке.
И хоть Михаил был атеистом, но все же считал, что предсмертные пожелания следует выполнять неукоснительно. К тому же сейчас в его руках имелось все необходимое – изогнутое шило с зазубриной и прочная дратва.
– Дело задумал, – глянув на то, как расправляет на колене вывернутую наизнанку жилетку Михаил, проговорил Филатов. – Зашьешь, будет как новая.
– На мой короткий век хватит, – попытался пошутить Прохоров.
Изогнутое шило пропороло атласную подкладку, но, когда потянулась дратва, материя разошлась. Еще одна попытка оказалась неудачной. Тонкий поношенный атлас оказался очень непрочным, потертым.
– Ничего не получится, – покачал головой Михаил. – Надо или заплатку ставить или… – он задумался.
Фролов прищурился.
– Толку от твоей подкладки почти никакой. Если бы под ней еще ватин был. А так – атлас, он не греет, а только холодит. Может, оторвать ее к чертовой матери?
– Зачем? – удивился Михаил.
– Зачем, зачем? – передразнил Михаила и хмыкнул Илья. – Портянку у меня украли. Третий день голой ногой в сапоге. Сопрела, в кровь стер.
– Чего ж ты сразу не сказал?
– Так жилетку тебе, а не мне подарили. Была б она моей, я бы сразу подкладкой по назначению распорядился бы. Нам с тобой в ней на танцы не ходить.