Концепции современного востоковедения
Шрифт:
Если обобщить подходы к определению науки и научной истины, предлагаемые современными философами науки, методологами (такими, как К. Поппер, И. Лакатос и др.), то общая картина будет выглядеть следующим образом 8 . Классическая наука основывалась на верификационизме: она требовала доказательного и однозначного обоснования для научно-теоретических положений, отвергая все, что такого обоснования лишено. Когда развитие науки (особенно связанное с появлением квантовой механики и других разделов современной физики) показало, что для определенных ситуаций объективно невозможен однозначный ответ, например о точных координатах элементарных частиц (а сам этот вопрос, по сути, лишен смысла), требования были смягчены для научных теорий в целом: было признано допустимым вместо двоичного ответа на вопрос об истинности/ложности теории, научного положения («данная теория либо истинна, либо ложна, и третьего не дано») отвечать: «Данная теория истинна с вероятностью Р».
8
Ср.: Лакатос
Следующим шагом был отход от верификационизма и замена его фаллибилизмом (фальсификационизмом) 9 . Эта радикальная замена состояла в том, что если верификационизм ищет способы доказательства (научных) положений (из конкурирующих теорий и частных утверждений предпочтение отдается тем, что обладают наиболее весомыми доказательствами), то фаллибилизм исходит из возможности опровержения (фальсификации): избираются те положения, которые наилучшим образом сопротивляются дисквалификации. Иначе говоря, научные положения, удерживающиеся в науке в качестве истинных, являются при таком подходе не доказанными, а не опровергнутыми. Утверждения, для которых условия фальсификации установить невозможно, вообще выводятся за рамки науки (не всегда делаемая оговорка должна исключать аксиомы из сферы действия этого принципа). Можно сказать, что обе традиции – верификационизм и фальсификационизм – восходят к Готфриду Вильгельму Лейбницу (1646–1716), который говорил и о предпочтительности теории, соответствующей наиболее широкому кругу данных, и о постоянном поиске как доказательств, так и опровержений.
9
В некоторых работах понятия фаллибилизма и фальсификационизма различаются, что здесь не обсуждается.
Наконец, в некотором смысле синтетический подход, во многом возвращающий нас к позиции Лейбница, состоит в том, что при признании важнейшей роли (эмпирических) контрсвидетельств, позволяющих дисквалифицировать (фальсифицировать) данную теорию, подчеркивается важнейшая роль «предсказывательной силы» научной теории: необходимо, «чтобы на вещи смотрели с различных точек зрения, чтобы выдвигались теории, предвосхищающие новые факты, и отбрасывались теории, вытесняемые другими, более сильными» 10 . У ряда авторов близкий к этому подход именуется «гипотетическим реализмом» 11 .
10
Лакатос И. Указ. соч. С. 58.
11
Ср.: Меркулов И. П. Указ. соч.
Что поучительного для себя может извлечь из общеметодологических положений востоковед, стремящийся к тому, чтобы его «продукция» удовлетворяла критериям научного знания?
Прежде всего, стоит отметить, что, как и в других, преимущественно эмпирических науках, в востоковедении часть утверждений – это не интерпретация данных (и тем самым превращение их в факты), а передача фактов, как таковых. Например, если достоверно установлено, что пророк Мухаммад бежал из Мекки в Медину в 622 г., то это истина факта, а не мнения.
Но востоковедение, конечно, не сводится к перечню фактов. Вспомним определение востоковедения, предложенное в статье «Востоковедение как наука» 12 и воспроизведенное во «Введении в востоковедение» 13 : «Востоковедение – это наука о духовной и материальной культуре традиционалистских сообществ в синхронии и диахронии с опорой на свидетельства языка и текста». В свете данного определения обратимся к концепциям тех авторов, которые по-своему трактуют соотношение Востока и Запада и, прежде всего, отношения, связанные с историческим временем. Так, А. Ю. Ашкеров в главе своей монографии «Социальная антропология», озаглавленной «Коллизия “Восток—Запад” в социально-антропологической интерпретации», пишет о тенденциозности восприятия Востока на Западе. «В глазах западных “наблюдателей”, – говорит автор, – восточные страны вечно обретаются в прошлом. <…> само выражение “первобытные народы” превращает познание качественных различий в хроноскопию: западный ученый (прежде всего, конечно, этнолог в его традиционном понимании) видит в “дикарях” своих “первобытных предков”» 14 . Оставим в стороне то бесспорное обстоятельство, что этнолог, пользующийся термином «первобытные народы», вовсе не обязательно прилагает его к народам восточным – в равной мере этот термин относят к европейским (т. е. западным) предкам европейцев современных. Существенно другое. В согласии с заявленным принципом об особой важности для востоковеда языковых свидетельств обратимся к этим последним. Нужно проанализировать, действительно ли есть значимые параллели между современными восточными языками и «предками» современных западных языков. Если такие параллели имеются, то, во-первых, сама гипотеза о
12
Касевич В. Б. Востоковедение как наука // Вестник С.-Петербург. ун-та. Сер. 2: История. Языкознание. Литература. СПб., 2001. Вып. 3 (№ 18).
13
Введение в востоковедение / Под ред. Е. И. Зеленева, В. Б. Касевича. СПб., 2011.
14
Ашкеров А. Ю. Социальная антропология. М., 2005. С. 441, 446.
15
Ср.: Касевич В. Б. Типология языков и типология культур // Типологические и сопоставительные методы в славянском языкознании. М., 1993.
В качестве примера можно использовать морфосинтаксическую типологию языков, тем более что эта типология имеет связь с семантикой и типами ментальности. В ряде работ морфосинтаксическая типология включает особый класс активных языков (наряду с более традиционными номинативными/аккузативными и эргативными). В активных языках все имена делятся на два класса – активных и инактивных (стативных). Только активные имена могут выступать с переходными (активными) глаголами, обладая при этом семантической ролью Агенс и будучи морфологически маркированными; инактивные имена могут выполнять семантическую роль Пациенс и выступают немаркированными морфологически. Указанный тип засвидетельствован в современных языках, которые есть все основания относить к восточным, – индейские языки на-дене и ряд других. Тот же тип находят в реконструированном праиндоевропейском языке – предке современных романских, германских и многих других языков; пережиточно следы активного строя обнаруживаются в латинском 16 .
16
Bichakjian B. H. Language in a Darwinian perspective. Frankfurt am Main; Bern; Bruxelles, New York; Oxford; Wien, 2002.
Иными словами, в данном конкретном случае действительно можно видеть корреляцию языковых и этнопсихологических (культурно-антропологических) характеристик, причем то, что свойственно современности восточных языков, действительно оказывается историей для западных. Никакой тенденциозности здесь нет – это фиксирование некоторых реальных соотношений. Как трактовать данные соотношения, как их объяснять – отдельный вопрос, и ответы на него могут, конечно, оказаться несовпадающими у разных авторов.
На этом примере мы можем видеть, что в востоковедении используются те же критерии научности знания, что и в любой науке, причем одновременно мы видим комплексный характер востоковедной науки, когда этнокультурные и исторические проблемы изучаются и решаются в комплексе при важнейшей роли языковых свидетельств.
Выше речь шла о том, что объединяет точные/естественнонаучные и гуманитарные дисциплины. Теперь обратимся к тому, что их, предположительно, разъединяет.
Нередко вспоминаются слова Мишеля Фуко о гуманитарных науках, что их выводы оставляют «непреодолимое впечатление расплывчатости, неточности, неопределенности», видя в этом (хотя, конечно, не только) отличие гуманитарных наук от наук естественных. Попробуем выяснить истоки и основания такого рода представлений о гуманитарных науках. Для большей ясности разделим вопрос о специфичности гуманитарных наук на подвопросы, каждому из которых ниже посвящен небольшой подраздел.
Специфичность субъектно-объектного взаимодействия в гуманитарных науках . Если исходить из традиционного противопоставления субъекта и объекта познания, то для естественнонаучных дисциплин субъект и объект различны: человек (исследователь), выступая в роли субъекта познания, изучает природу, которая в этом отношении фигурирует как объект познания. Для гуманитарных же наук субъект и объект познания совпадают: человек изучает человека (или то, что человеком создано, например ту же науку).
Обычно считается, что система (а человек, тем более общество, человечество – система) не может эффективно реформировать себя изнутри. Но таким же образом и познать самого себя изнутри – тоже задача, вполне возможно не имеющая полного решения. Согласно знаменитой теореме Курта Геделя, для полного формального описания системы нужно выйти за ее пределы и обратиться к системе другой, более высокого уровня, выступающей своего рода средой для данной (именно так лингвист-фонолог обращается к морфологии, чтобы выбрать теоретическую трактовку из некоторого набора противоречащих друг другу фонологических решений). Но в сфере гуманитарных наук человеческое общество, человечество – система максимально высокого уровня; внешней по отношению к ней системы в том же ряду просто нет. Иначе говоря, опять-таки мы приходим к тому, что, вероятно, при познании человеком человека и человечества существует некий неустранимый «остаток».