Концерт для баяна с барабаном
Шрифт:
— Врёт она всё! — говорила Танька, когда я, захлёбываясь от восторга, пересказывала ей Агнешкины письма.
— Что врёт? — не понимала я и обижалась на Таньку.
— Всё врёт! — обрубала она разговор и скакала прочь, вскидывая кверху острые коленки.
Почему-то Танька сразу невзлюбила Агнешку. Она высмеивала и её почерк, и её письма, и её засушенные цветы.
— Ты ей тоже что-нибудь пошли, — говорила она, с деланным интересом рассматривая Агнешкины сувениры.
— Что? — я наивно ожидала, что Танька даст мне дельный совет.
— Ну… — Танька притворно морщила лоб, — допустим, прошлогодний
— Какого Рыжика? — не понимала я.
— Ну как же? — хлопала себя по бокам Танька. — Рыжик! Усатый такой! У нас на кухне живёт, за помойным ведром.
— Ну тебя! — обижалась я на Таньку.
А она веселилась, и подскакивала, и вспарывала коленками воздух.
Ещё Танька любила меня пугать.
— Я где-то чита-а-ала… — у Таньки была такая привычка — тянуть слова, когда она хотела кого-нибудь позлить, — чита-а-ала, что в Польше взбесились все коровы.
— И что? — замирала я от нехорошего предчувствия.
— Как что-о-о? — тянула Танька. — Люди едят их мясо и сами становятся бешеными. И твоя Агнешка скоро сбе-е-есится.
— Неправда! — я топала ногой, и к глазам моим поднимались горячие слёзы. — Неправда!!!
— Пра-а-авда, — убеждала меня Танька, — сбесится обяза-а-ательно. А ещё…
Мне хотелось заткнуть уши и убежать и больше ничего не слышать. Но почему-то я продолжала стоять. И не убегала. И слушала.
— Ещё я видела по телевизору, — продолжала Танька, — что к Земле летит комета. Или метеорит. Огро-о-омный…
Сердце моё колотилось от ужаса, и мне приходилось держать его руками, чтобы оно не выскочило из груди.
— Учёные высчитали, что он упадёт на Польшу, — Танька закатывала глаза, что-то прикидывая в уме. — Точно! На Агнешкин дом.
— Глупости это всё! — успокаивала меня мама, когда я, рыдая, прибегала домой. — Нашла кого слушать! Она просто ревнует.
Я не понимала, что значит «ревнует» и какое отношение это слово имеет ко мне, к Агнешке и к Таньке.
Я продолжала рассказывать Таньке про Агнешку. Танька высмеивала её письма. Я рассказывала. Танька высмеивала. Моё сердце разрывалось на части. С одной стороны была Агнешка. С другой — Танька. Я любила Агнешку и дружила с Танькой. Танька дружила со мной и терпеть не могла Агнешку.
А теперь ещё эта фотография…
— Тебе письмо, — заглянула в мою комнату мама, крутя в руках конверт. — Странное какое-то.
На письме не было ни марки, ни обратного адреса. Только мои фамилия и имя, написанные почему-то с маленькой буквы.
Я раскрыла конверт. Из него выпала фотография. На фотографии была Танька.
Она смотрела на меня в упор и щурилась от солнца. Ветер трепал её лохматые волосы и короткий сарафан. Вокруг Таньки были цветы: она стояла посреди клумбы, уперев руки в бока. А кто-то невидимый поливал сбоку клумбу, а заодно и Таньку, из шланга.
И она хохотала. И щурила глаза. И смотрела на меня в упор.
Я перевернула фотографию.
На обратной стороне кривым Танькиным почерком было накарябано:
«Я
Мне стало ужасно смешно. И так легко, будто я долго несла неподъёмную тяжесть и вдруг с меня её сняли.
Эх, Танька, Танька! Ну когда же она наконец выучит русский язык?
Колдунья
— Хр-р-р! Бр-р-р! Гр-р-р!
Нет, это просто невыносимо!
Опять Она храпит, выводит за стеной рулады:
— Хр-р-ру-у-у! Бр-р-ру-у-у! Гр-р-ру-уу!
Я стараюсь спрятаться подальше от этого страшного храпа. Зарываюсь в подушку. Накрываюсь с головой одеялом. Но и сквозь толщу гусиного пера и ватина до меня доносится:
— Хр-р-ра-а-ах! Бр-р-ра-а-ах! Гр-р-ра-а-ах!
На самом-то деле этот храп мне только чудится. Мерещится. Воображается. Этот страшный храп. Это вечное кхекание: «Кх-х-хе-е-е! Кх-х-ха-а-а! Х-х-ха-а-а!» Это чихание, кряхтение.
Ничего я не слышу. Я только представляю себе, как Она там, в своей комнате, лежит на высокой кровати с шишечками в изголовье. И храпит. И кряхтит. И переворачивается с боку на бок. И пружины воют и скрипят под её огромным телом.
С тех пор много воды утекло.
Мы тогда жили в коммуналке. Только не в такой огромной и шумной, как показывают в кино. У нас всего-то две комнаты и было. В одной я с мамой и папой. В другой — Она.
Она была огромная, как скала. Нос крючком. Над губой большая волосатая бородавка. На макушке жиденький седой пучок. Голова всегда клонится набок. В руке отполированная до блеска клюка с резиновым набалдашником. Без этой клюки Она из своей комнаты не выходила. Опиралась на неё, передвигаясь по квартире. Глухо стучала по полу: стук… стук… стук…
Я боялась её панически, до истерики, до колик в животе.
Кажется, родители тоже относились к соседке с опаской. Мама всегда здоровалась с ней чересчур вежливо, даже подобострастно, словно боялась невзначай рассердить. Папа вообще не показывал из комнаты носа, если в коридоре раздавалось: стук… стук… стук…
— А ты хоть знаешь, что твоя Кривошея — колдунья?
Я у Таньки в гостях. Мы сидим на кухне, пьём чай и грызём баранки. У Танькиных родителей своя отдельная квартира. Поэтому мы не боимся, что в коридоре вдруг раздастся это страшное: стук… стук… и появится Она, в своём застиранном халате, с этой ужасной бородавкой и неопрятным пучком.
— Какая Кривошея? — не могу взять в толк я. — И почему это она моя?
— Здра-а-асьте! — насмешливо тянет Танька и макает баранку в чай. — А чья же она, если ты с ней живёшь?
— Я-а-а-а? С Кривошеей?
До меня вдруг доходит, кого имеет в виду Танька. Я зажимаю себе двумя руками рот от этой ужасной догадки.
— Ладно прикидываться! — усмехается Танька. — Будто не знаешь, что её так все называют!
Я отрицательно мотаю головой.
— Кривошея и есть. Ходит, голову набок свесит, глазом косит.