Концертмейстер
Шрифт:
— Ну так что? — Арсений, предчувствуя беду, этим чуть игривым вопросом убеждал себя, что ничего страшного сейчас не услышит.
— Я тебя очень-очень сильно люблю. — Лена произнесла это тоном, каким признаются, а не констатируют.
Прежде разговорами о любви они себя не занимали. К чему они, если все и так ясно? Если будущее так туманно, что всякое упоминание о нем способно исказить настоящее?
— И я тебя, — послушно ответил Арсений.
— Я знаю. Дело не в этом.
— Почему не в этом? — Арсений снова насторожился.
— Просто ты еще очень молодой. Я у тебя первая. Тебе меня не с кем сравнить. Я тебя выбрала. А не ты меня. Понимаешь?
— Понимаю.
— Хотел бы, чтоб досталась тебе девственницей? — Лена впервые за всю их встречу улыбнулась.
— Никогда, если честно, не думал об этом.
— Ты такой хороший. У тебя все сложится.
— Да уж… Уже сложилось. Люблю замужнюю. На сцену выйти не могу. Живу…
— Не продолжай. Детали не имеют значения. Ты тот, кто в этой стране может выжить. В тебе есть ресурс сопротивления, о котором ты сам не подозреваешь. А у меня он кончился уже.
— Ну, пусть будет так, как ты говоришь.
— Пошли?
— Куда?
— Куда надо.
В тот день он оставался у нее дольше обычного. В какой-то момент ему показалось, что между ними поселилось нечто семейное, будто они муж и жена и им не надо больше таиться. Когда они пили чай — от вина Арсений отказался, — Лена сказала ему:
— На следующей неделе мы не увидимся. Семен едет на гастроли в Париж с оркестром Баршая. Меня удалось записать участницей коллектива. Рудольф очень ценит Семена и пошел ему навстречу. Будешь скучать?
— Надолго?
— Да нет. На пять дней. Мы ведь и на дольше расставались. Так? И ничего. — она засмеялась.
Возвращаясь в тот вечер домой довольно поздно, проходя по пустой улице Куйбышева, Арсений мечтал о том, как когда-нибудь побывает в Париже с Леной.
Ревности в нем не было.
Ее брак — давно формальность.
С тех пор он никогда не видел ни своего учителя Семена Михнова, ни своей обожаемой и единственной Лены. Неделю спустя в газете «Правда» появилось сообщение о том, что пианист Семен Михнов попросил во Франции политического убежища. А еще через неделю в эфир вышла программа «Международная панорама», где знаменитый телеведущий Фарид Сейфуль-Мулюков разоблачал перебежчика-антисоветчика.
Жизнь Арсения погрузилась в бессмысленный непроглядный туман.
В сентябре в консерватории начались занятия. В первый же день назначили комсомольское собрание. Вел его сам ректор. Наиболее активные старшекурсники с комсомольскими значками гремели с трибуны пламенно, как литавры в каком-нибудь симфоническом финале. Поступок доцента Михнова не укладывался в их аккуратные головы, и они не могли не сообщить об этом миру.
Арсения перевели в класс к профессору Тамаре Крикуненко. Та славилась своей склонностью к дисциплине и никогда не входила в положение учеников. Разумеется, она знала про особенности Арсения, но не собиралась с ними мириться, или, как она говорила, сюсюкаться с любимчиком эмигрировавшего Михнова. Первый же технический зачет в конце сентября она заставила Арсения играть на сцене. Он не сыграл ни одной ноты. Крикуненко настояла, чтоб его отчислили. Формальный повод был самый что ни на есть веский. Второго шанса никто ему давать не собирался.
Арсений не очень-то расстроился.
Чем хуже, тем лучше.
Лена предпочла ему что-то другое. Все предпочли ему что-то другое.
Он лишний человек.
Новый лишний человек.
Но никто не напишет о нем романов.
Отец, разумеется, был в шоке. Но уже ничего невозможно было исправить.
В конце концов Олег Александрович рассудил, что жизнь еще длинная и никакое
Надо было учиться выживать.
Ни отец, ни сын не ожидали, что повестка из военкомата придет так быстро.
И вот на тонкой бумаге, похожей на квитанцию, Арсений прочитал, что ему надлежит явиться по адресу: улица Скороходова, 17. Когда-то также из ящика он вынул письмо от Лены. Тогда весь мир его рухнул, и он с трудом собрал его по осколкам.
Целое вышло не слишком прочным.
Теперь ему предстояло нечто совсем неведомое, о чем он имел весьма смутное представление и, самое главное, в это представление никак не умещался он сам. Что ему там делать? Однако его мнение никого не волновало. В части отбытия воинской повинности советская власть была фатально неуступчива, упорно твердя, что это долг каждого мужчины.
После первого похода в военкомат для Арсения все резко изменилось. Прежде он не сталкивался столь близко с людьми, отрицавшими все то, что он считал нормальным. Ему сразу же дали понять, что он никто, что он лишь объект для приказов и его задача — исполнять их быстро и рьяно. Он на всю жизнь запомнил, как мордатый и пришепетывающий при разговорах хирург на медкомиссии, осматривая его половые органы, довольно сильно сжал его яички, явно намереваясь сделать ему больно. Когда Арсений застонал, он ухмыльнулся:
— На службе тебе еще не так прищемят. Привыкай! Больно ты какой-то сладенький, домашний, холеный.
Конечно, Олег Александрович совершил невозможное. Подключив все мыслимые и немыслимые связи в городе, он добился того, что сына призвали в оркестр Военно-медицинской академии. Оркестр находился в получасе ходьбы от их дома. Это рай, а не служба.
Но не для тех, кто служит.
Арсений словно ел спелое яблоко и вдруг впился зубами в абсолютно гнилую сердцевину, горькую, тухлую и склизкую. Он и не подозревал, что люди, в гражданской жизни вполне обычные, не уголовники, не шпана, музыканты разных профессий, в основном духовики, некоторые даже окончившие музыкальные училища, так легко способны принимать обличье тупых скотов. Он никак не мог взять в толк, как в стране, где так много интеллигентных людей, в городе, где Эрмитаж и Пушкинский Дом, допускается, что человек остается столь беззащитным перед подавляющей личность системой.
Старшина оркестра, старший прапорщик Усов, очередному блатному солдату явно не обрадовался. Просили за этого Арсения Храповицкого, со слов начальника оркестра, подполковника Бубнова, с довольно высоких терминалов, и это всегда сулит неприятности. Не дай бог, заболеет или повредит себе что. Или повредят. Шуму не оберешься.
Не совладав с раздражением, Усов выдал весь комплект формы Арсению не новый, а бэушный. Новый еще пригодится, рассудил он.
Первые полгода службы, пребывая в качестве «духа», Арсений невыносимо страдал. Вся иерархия дедовщины среди солдат оркестра ничем не отличалась от других частей, даже от пресловутого стройбата, которым частенько запугивали будущих призывников. До присяги ты «запах», потом «дух», через полгода «шнурок» или «лимон» и только через год «черпак». После «черпака» следовали «дед», а после дембельского приказа — «дембель». Хоть как-то жить можно было, только перейдя в «черпаки». Перевод из одной категории в другую осуществлялся ударами бляхой ремня по заднице. Ударов столько — сколько месяцев отслужил.