Концессия
Шрифт:
Морская служба изощряет зрение. Юмено стал революционером. Он не вполне разбирался в революционных партиях и их учениях, он считал себя революционером-практиком. Везде, где мог, организовывал протесты, забастовки и вербовал в профсоюзы. Два последних года весной он отправлялся на Камчатку.
Нa второй день после приезда последней партии рабочих пошла рыба.
На заре под низкими лохматыми тучами, над белесоватыми глыбами валов раздались неприятные вопли чаек. Синдо, жившие на кунгасах у неводов и слушающие рыбу, уловили по особой,
Козару шагал вдоль кунгасов, которые один за другим отправлялись за добычей. Валы на этом проклятом туманном берегу были точно из чугуна. Когда-нибудь они слижут равнину и подойдут к сопкам. Вершин сопок не было видно. Тянуло соленым холодом. Козару поднял воротник куртки. Рассвело. Море позеленело.
Рыбаки из Такехары устроились на одном кунгасе с Юмено.
— Не отплывем, — решил Урасима, разглядывая каменные массы, падающие на берег.
— Отплывем. Не попадайся только под пятнадцатый вал. После пятнадцатого сразу спускай кунгас, и не успеет налететь седьмой, как мы будем там...
Издали было видно, как пятнадцатый вал, подминая под себя встречные, расширяясь на юг и на север, готовился к удару. У берега на мгновение он замер, продолжая молниеносно расти, и вдруг, точно акробат, который встал на руки, перекинул через себя всю свою массу метрах в двадцати от берега.
В ту же секунду двенадцать рук бесстрашных ловких курибан, одетых в одни широкие пояса, на которых болтались непромокаемые тавлинки с табаком, подхватили суденышко, сунули в минутное затишье в низкую, утомленную после страстного порыва воду, перенесли через вал и сами бросились назад.
Несколько минут они зорко следили за судьбой кунгаса. Вокруг него вздымались белые горы, гребцы казались суматошными растерявшимися людьми; но вот, важно рокоча, подошел катер, кинул трос, потоптался на месте, рулевой на кунгасе выправился, и все понеслось в океан, где, взлетая, чернели сторожевые кунгасы.
День блестел над тучами, выкатывая в лазурь ослепительное солнце, но над морем, под тучами, было серо, мрачно, зловеще.
Повсюду волновались чайки. Они то припадали к морю, то взмывали.
У каждого невода дежурят два кунгаса. На одном работают синдо с помощником, следящие за движением рыбы, на другом — переборщики невода. По знаку синдо переборщики начинают медленно поднимать и перебирать невод, постепенно подвигаясь к кунгасу синдо. Синдо — в напряженном внимании: нужно поймать минуту, когда кунгас проходит ворота невода, чтобы поднять открылки и пустить рыбу в садки. И важно не испугать рыбы. Выбрав из садков добычу, переборщики возвращаются на место и ждут нового призыва синдо.
Синдо и переборщики редко сходят на берег. Они живут в кунгасах под брезентовыми навесами, на холодном ветру, на постоянной томящей зыби. Они должны выдерживать частые штормы и дожди на хрупких дощатых лодках.
Когда катер подвел кунгас с такехарцами к неводу, рыбаки как раз окончили
Ветер не утихал. Он дул ровно, без порывов.
— Здесь никогда не бывает тихо? — спросил Кашино у Скунэко.
— Э, — отозвался тот, смотря в одну точку горизонта, — зачем тишина? Пусть несет.
Кунгас подходил к берегу, тяжелый, неповоротливый, как беременная женщина. У линии прибоя катер описал дугу, повернул кунгас кормой к берегу, подобрал трос и ушел в море.
И вот кунгас подхватило, подняло, над бортами выросли белые стены, столкнулись, развалились, грохот обрушился на голову... Юмено стоял на носу. В его руке железная квадратка на длинной бечеве, привязанной к канату. Улучив момент, он изо всех сил кинул квадратку. На берегу ее схватили, канат, как черная змея, плюхнулся с борта и поплыл.
Десятки рук тянут кунгас сквозь грохот и тысячетонные кулаки валов, и когда кажется, что все уже напрасно, — последний вал раздробит все в тонкую водяную пыль или подымет корму, поставит кунгас на нос и перекувырнется вместе с ним, как ребенок с котенком, — возле бортов вырастают голые фигуры курибан; волна шипит уже о песок, кунгас катят по деревянным каткам; еще метр — его цапнула лапа паровой лебедки и потащила в безопасность, к сухопутной пристани.
На консервном заводе рыбалки американские потрошильные машины «железные китайцы» пропускали сквозь свои ножи до трех тысяч штук в час. Но Козару пластал рыбу и «железными китайцами», и живыми японцами.
Ни одна сена не должна была уплыть в этом году из карманов фирмы, положение было неясное и тревожное. Предполагалось расширение завода, но все сорвалось, ничего неизвестно, кроме того, что должно быть обработано как можно больше рыбы.
Вечером рабочие, вооруженные фонарями и ножами, устраивались под навесами на толстых цыновках около пахнущих сыростью рыбьих гор.
— Вы на рыбе не работали? — спросил Юмено Урасиму.
— Нет.
— Пойдемте со мной на пластовку, буду учить.
Со всеми новыми рабочими Юмено держался рядом, стараясь узнать их поближе, но такехаровцы ему к тому же нравились.
— Работать нужно вот так...
Юмено схватил рыбу, молниеносно раскрыл ее ножом от головы до хвоста и откинул в сторону. Затем нагнулся опять, мелькнул рукой и ножом, и новая хайко полетела в сторону. Все движения его были ритмичны: наклон туловища — раз, круглый взлет руки за рыбой — два, возврат туловища и движение ножом — три, долой рыбу — четыре.
— Вот... Ну, за работу.