Концессия

Далецкий Павел Леонидович

По лицу Граффа было видно, что он не принимал всерьез суда. Он, повидимому, думал, что это своего рода спортивное состязание и что он победит здесь так же, как побеждал на гонках.

Он рассказывал подробно, о некоторых картинах даже с увлечением. Ему казалось вполне естественным, что Троян одобрительно кивал головой на его слова. Конечно, он должен его обвинять, но ведь обвинять-то не в чем. Великое преступление: дал кому-то по шее!

Допрашивали свидетелей. Куст говорил с таким жаром, что Графф возмутился:

— Ты говоришь так, точно я убил кого-то! — не выдержал он.

— Младенец! Не понимает! — крикнул машинист Пономарев.

— Притворяется, — сказал женский голос;

Троян начал обвинительную речь.

— Итак, из опроса обвиняемого всем ясно, что характер и вкусы Граффа воспитались на американских кинофильмах, которые во время империалистической

войны и интервенции попадали на владивостокские экраны прямо из Шанхая. Тогда же в Кобе открылось русское белогвардейское издательство, чрезвычайно ловко и быстро переводившее и издававшее детективные романы, где героями были не столько сыщики, разоблачавшие преступления, сколько неуловимые грабители и убийцы. В душе Граффа эти картины и книги оставили глубокий след. Большинство из них он помнит, как вы видите, до сих пор. Он только что подробно рассказал нам про американский боевик «Дьявол Нью-Йорка», который шел некогда у нас в Новом театре. Темой картины были ловкость и смелость убийцы негров Самюэля Одноглазого. Самюэля, видите ли, оскорблял тот факт, что на земле существуют негры, он изощренно преследовал их и уничтожал. Правда, обвиняемый Графф сообщил, что он пленился в этой картине не патологической ненавистью человека одной расы к человеку другой, а смелостью, отвагой и умением Самюэля добиваться намеченной цели. Но, несомненно, буржуазное мировоззрение оказало влияние на Граффа. Частенько он высказывался о наших сотоварищах китайцах так, что не оставалось никакого сомнения в том, что он считает себя выше их только потому, что он не китаец. Он не понимает их мыслей и чувств, он не хочет знать, как они живут и к чему стремятся. Для него достаточно того, что они китайцы. Омерзительная точка зрения!.. И в какой момент он поднял руку? Тогда, когда коммунисты города обратились ко всем советским людям с просьбой дать отпор нашим врагам, учиняющим провокации. Возникает вопрос: на чьей же стороне Графф? С кем он: с нами или с нашими врагами? Для меня несомненно: вольно или невольно, он с ними. Национальная рознь — яд, оставленный нам прошлым. Но, может быть, это случайное пятно на чистой душе Граффа? К сожалению, нет. Ведь Графф и физкультуру сумел превратить в помеху для дела. Разве он не знает, что советский физкультурник — застрельщик на производстве, передовой боец за промфинплан? Он физкультуру старался свести к голому спорту, ему наплевать было на то, что делается на заводе, его привлекали личные рекорды и удовлетворение личного тщеславия. Разве это облик молодого представителя рабочего класса в труднейшую минуту борьбы за новый мир?

Троян на минуту остановился. Он увидел в третьем ряду от себя Веру, ее разгоревшееся лицо, ее темные глаза, смотревшие то на него, то на Граффа, обежал взглядом собрание, русских, китайцев...

— Его самого никто не бил, вот он и не понимает! — воскликнула Матюшина. — Все с ним цацкались: «товарищ Графф да товарищ Графф!»...

— Товарищи, я еще не кончил. Посмотрите на подсудимого: он держится с большим достоинством. Со стороны может показаться: у нас торжественное заседание, мы чествуем героя, вот он сидит, радостный и веселый, внимая тому, как мы перечисляем его заслуги. Нет, Графф, у нас не торжественное заседание, а суд. Из темных глубин уходящего мира доносится ваш голос. На нас смотрит человечество, за нами следит оно с величайшей надеждой. Но не только поэтому мы должны быть безупречны, а прежде всего потому, что мы верим в новую правду, она наша, она единственная, только она — человечна. Только исповедуя ее, человек становится человеком. А вы, Графф, этого не понимаете... Размахнулись, ударили — и всё. А размахнулись вы на святыню: на братскую солидарность трудящихся! Инстинкт солидарности — естественный инстинкт рабочего класса. Отсутствие его в вас настораживает. Вы — человек другой социальной породы, вы нам опасны...

Во время обвинительной речи Графф неоднократно пожимал плечами и бросался к карандашу. Физкультурники завода поместились возле окон на высоких скамьях. Прямо против него сидел сапожник Мао, не сводивший с него глаз, китайцы-бочарники во главе с Сеем, правее китайцы-грузчики и работники многочисленных мастерских...

— Я не понял ничего из того, что наговорил здесь общественный обвинитель, — начал Графф, когда ему предоставили слово. — Картины какие-то он здесь вспомнил, еще что-то приплел, говорит «призраки ушедшего мира». Какое все это имеет отношение ко мне? Ей-богу, никакого. Просто, товарищ Троян работает в газете и любит много разговаривать. Столько наговорил по поводу того, что я ударил! Неужели

уж человек должен до того себя воспитывать, что и ударить он никого не смеет? Конечно, драться без причины — плохо. Но у меня была причина: скверное настроение. Или, быть может, товарищ Троян думает, что у человека никогда не может быть плохого настроения и он всегда должен улыбаться на все четыре стороны? Я бы и русского ударил, если бы он полез. И вот все вы пришли сюда судить меня. А за что? Сами вы, что ли, никогда никого не били? Пришли судить за то, что ударил китайца. И добро бы еще сильно ударил, повредил, а то так... скобнул, чтобы только отвадить...

По залу прошло волнение, шопот, негромкие возгласы.... Графф старался понять, на чьей стороне зал. Трояну аплодировали, а ему нет. Может быть, еще зааплодируют? Нет, не аплодируют.

Святой Куст шел к ораторскому столику, багровый от жары и негодования. Он уперся руками в столик, точно этим прикосновением к реальному, осязаемому, простому хотел успокоить себя.

— Графф думает, что мы хотим что-то доказывать. Выдумали какое-то братство рабочих всех стран, национальное равенство, равное достоинство народов! «Выдумали» — вот что сквозило в речи Граффа! Ничего не выдумали мы, мил человек, ничего не стараемся доказать, мы только утверждаем, что есть новое истинное отношение человека к человеку, мы его поняли, ощутили, оно стало нашим общественным сознанием, и мы должны беречь его, как зеницу ока. Согласен, этого нет у других народов. Но у нас есть, и мы свою истину никому не позволим оскорблять.

Святого Куста прервали. Кричали и рукоплескали русские и китайцы, молодые и старые, физкультурники вскочили на скамьи и били в ладоши над головами остальных. Аплодисменты и крики одобрения неслись со двора, куда передавали слова Куста.

Пот выступил на лице Граффа. Он вытер лоб смятым, грязным платком.

— Прошу слова, — поднялась в зале Нюра Суркова.

Графф больше не смотрел на присутствующих. Он как-то съежился, карандаш лежал неподвижно, бумажку со столика сдул сквозняк. Только теперь он стал понимать, что с ним не шутят, что он не в театре, что товарищи судят его настоящим судом.

СЧАСТЬЕ ЦВЕТЕТ ДЛЯ ВАС

Чун Чуа-лин не спал вторую ночь. Он не мог спать: удача, которая пришла к нему так чудесно, грозила обратиться в ничто.

Дикого гуся никак не заманить в консульство!

Господин Чан-кон и две тысячи! О, достоуважаемые предки, что происходит?

Перед бодрствующими глазами отца клубится ночная тьма. Руки его сухи и горячи, в горле щекочет. Он страдает, как может страдать человек, теряющий бессмертие.

...Вот кто-то скребет... Не то в ухе... нет, в стене... А... это таракан... Маленькая рыжая сволочь, наслаждающаяся беспомощностью и позором старика.

Чун смотрит в темноту. Темнота мясиста и давит на глазные яблоки. Старик раздвигает глаза шире и прислушивается... Может быть, это вовсе и не таракан, может быть, это дышит дочь.

Дикий гусь лежит, свернувшись на своем матрасике, и невинным девичьим дыханьем сжигает счастье родителей.

Старик встает: дряхлый организм требует ночных церемоний.

На дворе — туман. Холодно, темно. Воет сирена на острове Скрыплеве, предупреждая блуждающих в тумане моряков об опасной близости берега. С крыши фанзы падают тяжелые капли свернувшегося тумана... капнет и стихнет... и опять капнет... Залаяла собака... Где она только лает?.. За бухтой или здесь? Чун Чуа-лин кашляет и возвращается в фанзу.

Он не заснет. Он будет закрывать глаза, а веки, раскаленные бессонницей, будут жечь их... Он будет говорить в темноту страшные слова упреков... Он будет перечислять все добродетели, свойственные женщине... и ни одной из них у дочери.

Вчера ночью он в последний раз отдал Хот Су-ин отцовское повеление: завтра ты идешь к господину Чан-кону.

И дочь, блестя глазами, ответила: «Нет, я не пойду ни завтра, ни когда-либо...»

Тогда Чун раскалил камелек, взял в руку длинное гусиное перо и фанерный лист. Он принялся ходить вдоль стен и сбрасывать на лист тараканов... А с листа — на камелек.

Таракан скок-прыг... лапки — ух, горячо! — и на спинку.

По фанзе струился чад. Хот Су-ин ушла за порог, неизвестно куда. Жена сидела, опустив щеки на кулаки в позе глубокого отчаянья.

Чун Чуа-лин причмокивал над издыхающими тараканами, но он видел не тараканов, а свое сердце, поджаривающееся на железе.

Прошла ночь... день... снова ночь.

Утром он сунул в рот холодную трубку и сел на камне в дальнем углу огорода.

— Хот, — заплакала мать, — что ты делаешь с отцом?