Кончина
Шрифт:
На этот раз на станции его встречала целая делегации во главе в товарищем Чистых. Чистых жал руку, поздравлял, но глаза отводил. Не любили они друг друга, жили по пословице: «Худой мир лучше доброй ссоры». С районными уполномоченными Лыков теперь обходился суровенько: «Сами с усами».
Дома же, в конторе, сидел, прислонив к креслу костыли, угрюмый, буднично небритый, начавший уже наживать бухгалтерские мешочки под глазами, Иван Слегов. Вместо поздравлений он известил:
— Пахнет дракой, Евлампий.
— Какой дракой? С кем?
На самом
— Как бы Чистых тебе синяков не наставил.
— Синяков?.. Хм… Только что под локоток провожал.
— Мало ли что. Похоже, слабую жилу у нас нашел.
— Какую?
— Приусадебные участки.
Сталин заявил на съезде, что колхозник имеет право на личное приусадебное пользование землей, им была даже произнесена цифра — двадцать пять соток.
Не кто иной, как Иван Слегов, год назад посоветовал урезать приусадебные участки колхозников «Власть труда» до пяти-шести соток. С ним согласился Евлампий Лыков.
Во время сева дорог каждый час, каждая пара рабочих рук, а колхозникам приходится копаться на своих огородах — раз нарезали землю, то должна же она быть обработана. Большой участок лопатой не вскопаешь, требуется лошадь, а отрывать лошадь в разгар сева от колхозной пахоты — совсем не дело. И велика ли нужда в больших личных огородах? Колхозник засеет их картошкой, но такую же картошку он получает и на трудодень, как и зерно, как и овощи. Для чего колхознику разрываться надвое между колхозной работой и своей усадьбой, не лучше ли оставить ему под домом клочок землицы на несколько грядок, чтоб был лук под рукой, морковь, свекла, капуста свежая в щи? Несколько грядок много времени и сил не отымут, обрабатывай их вечерами, на досуге, по-семейному, и лошадь не проси. Колхозники особо не возражали — участки и для них бремя, вечный раздор с бригадиром за лошадь. Зачем возиться со своей картошкой, ежели ее можно получить из колхоза.
Но сам Сталин…
Э-э нет, дорогой товарищ Чистых, нас этой дубинкой не пришибешь — подкованы, отлягнемся.
Евлампий Лыков стал ждать, когда Чистых нагрянет в колхоз.
Чистых не нагрянул, он вызвал к себе Евлампия Лыкова, на бюро.
— Вам — что, слово вождя не указ? Не желаете шагать в ногу со страной? В славе купаетесь? Слава-то глаза застит, смотреть трезво мешает! Вы думаете, что уж так высоко взлетели, что вас никто рукой не достанет? Ошибаетесь! Кто вас поднял из низов на высоту? Мы подняли! Мы — народ и партия! Нужно будет, мы и стряхнем с облаков на землю!
Лыков пробовал показать зубы:
— Словом-то товарища Сталина не прикрывайтесь. Вы это слово неверно понимаете. А потом, разве вы, товарищ Чистых, — народ? Разве партия — вы один? Я тоже в партии и уж никак не по вашему желанию из народа-то вырос…
Но Чистых прятал тяжелый козырь. Им-то он и пошел:
— Лыков не согласен с товарищем Сталиным, готов его поправить. Что это — чванство или самовлюбленность?
— Помню и в документах представил, — ответил ничего не подозревающий Евлампий. — На Лелюшинском кирпичном заводе.
— А кто им тогда руководил, этим Лелюшинским заводом, не вспомните?
— Почему же, помню: товарищ Шаповалов.
— Ага! Память хорошая… Так вот, этот ваш старый товарищ на днях… — Чистых с суровым торжеством оглядел всех, — на днях арестован! Да! Как троцкист! Отсюда вывод: не следует ли нам повнимательней прощупать вас, Лыков? Ведь рука руку моет…
И даже те из районных работников, что сочувствовали Евлампию Лыкову, шарахнулись в сторону.
Чистых выдвигал нешуточное обвинение, надо было срочно принимать меры.
Обком! Только там могли обуздать Чистых. Первый секретарь обкома, тот самый, кто после памятного выступлении усадил Евлампия Лыкова рядом с собой за стол президиума, в обиду не даст — пожалеет Чистых, да поздно будет.
Евлампий сел за письмо: разберитесь, поддержите, оградите от незаслуженных обвинений — крик о помощи!
Письмо он кончил писать поздним вечером, а утром добежал до почтового отделения и сунул в ящик возле дверей.
— Газетки возьмите! — голос Лизки-почтарки, только что выскочившей из дверей почты с нагруженной сумкой.
Ваял свежие газеты, пошел в контору, отдал газеты Ивану Слегову, сам было рванул к дверям — в поля, на ветер, где легче дышится, где обступают привычные заботы.
Но удивленный возглас Слегова остановил его на пороге:
— Вот так та-ак!
— Что?!
— Веселые дела: косой по шее — и головы нет.
— Что там?
— В нашей области открыта вражеская группировка. Арестованы… — И Слегов начал читать фамилии.
Евлампий бросился к столу, вырвал газету.
Нет, не ослышался — первой в списке стояла фамилия того, на чью помощь он рассчитывал.
Весь в поту, он побежал снова на почту, сунулся в окошечко, стал объяснять:
— Клаша, дорогуша, я тут письмо опустить поторопился… Деловое. Оказалось, нужно там кой-какие уточнения сделать… Очень важные… Открой ящик, пожалуйста, выуди оттуда…
Письмо врагу народа. Письмо, просящее у врага помощи. Этим письмом заинтересуются, автора письма возьмут на прицел. А этот автор уже на крючке.
Заведующая Пожарским почтовым отделением Клашка Коробова, соседка Лыковых, рада была услужить, но…
— Мы отправили почту, Евлампий Никитич. Только что. Ну, десять минут назад подвода отошла.
— А ежели я на лошади, верхом… Ведь нагоню же?
— Нагнать-то их и пешком не трудно. Кони у нас, сам знаешь, развеселые.
— Вот и добро, вот и слава богу… Я сейчас на конюшню и быстренько…
— Не утруждайся зря. Письмо-то в общей почте, а почта опечатана. Никто ее до места вскрыть не имеет права…