Кончина
Шрифт:
— Но как быть нам, Ксюша?
— А вот как! — живо откликнулась Ксюша, верно, давно ждала этот вопрос — Не уезжать! Забыть Петраковскую, вернуться сюда, вот под эту крышу.
— На опытный участок?
— Да, на опытный. И напрасно ты связался с петраковцами.
— Напрасно не напрасно — спорить не станем, у меня на этот счет свои взгляды. Сюда вернуться, а дядю Евлампия куда мы денем?..
— Тебе надо перед дядей повиниться.
— Что-о?
— А разве так уж обидно? Он все же старший. А уж ежели ты,
— Еще бы.
— Он с легкой душой тебя простит, с охотой на прежнее место поставит, рядом со мной. Жить вместе, работать вместе, может, учиться вместе будем. Сереженька, да это ль не счастье! А на сторону… Да просто невозможно никак. Никуда мать моя не тронется. А я свою мать не брошу.
— За что мне виниться перед Евлампием? — спросил Сергей. — За что, интересно?
— За то, чтоб быть вместе. Не мало.
— Я перед ним или он передо мной виноват?
— Пусть он, но все-таки старший…
— Если б только передо мной, он же виноват перед петраковскими детишками, которых опять без молока оставил! Мне и свою обиду простить ему трудно, но последним подлецом буду, если обиженных детишек прощу! Нет, Ксюша, не могу!
— Понимаю, Сережа. Но что толку в моей понятливости. Уехать-то не могу.
— Что ты просишь от меня, одумайся!
— Не больше твоего прошу, Сережа. Сам-то от меня просишь, оглянись: мать старую брось без призора, без помощи! Могу ли? Нет!
Сергей возвратился в Петраковскую. Нужен? Да нет, не настолько, чтоб без него не могла жить. И в Петраковской он теперь тоже не нужен, кроме, быть может, старой Груни. Той после одинокой жизни как не дорожить, что живая душа рядом, за сына считает. Забытая людьми старуха и ненужный людям Сергей Лыков — два сапога пара.
А есть еще минутный друг Терентий Шаблов, минутный и единственный, всегда готовый распить бутылочку. Он очень покладист, во всем поддакивает, молчит с неловкостью лишь тогда, когда Сергей ругает Евлампия Никитича.
Чаще и чаще появлялась на столе водка.
Трезвый понимал: с ее «не могу» нельзя не считаться, какое он имеет право требовать — брось мать! Да и сам задумайся, на какую жизнь зовешь ее? Мечтает об институте, а если она вместе с тобой нырнет в новую Петраковскую, — какой институт? Она права.
Трезвый понимал — выхода нет, а потому пил. Выпив же, начинал верить в невозможное и тогда нетвердыми шагами шел четыре километра от Петраковской до села Пожары. И бубнил безнадежный вопрос: «Что делать, Ксюша?» И бунтовал, когда Ксюша повторяла: иди к Евлампию Никитичу с повинной.
В первое время она его мягко совестила:
— Ты сам себя топишь, не Евлампий Никитич. На водку бросился, последнее дело.
В первое время она провожала его за село, до дороги, ведущей к Петраковской.
Провожала, а хотелось, чтоб оставила у себя.
— Таким
Проводы подвыпившего ухажера через все село для девки, свято берегущей честь, — пытка. Глаза встречных баб ощупывают, ухмылочки на лицах не скрываются, а уж что за спиной отпускают — лучше не думать.
Ксюша заявила:
— Сережа, не ходи. Не хочу!
Трезвым он давал себе слово не ходить.
Терентий Шаблов всегда под рукой. Терентий Шаблов без задней мысли, от души, как мог, жалел Сергея, совестился тем, что поставлен над ним, замаливал вину, а замолить мог одним — задушевно вынуть из кармана бутылочку.
— Пей!
И после этого нетвердые ноги снова несли Сергея в Пожары.
Ксюша стала прятаться от него.
Однажды утром к Сергею пришла нежданная гостья. Представить нельзя, зачем ее принесло — секретарша Евлампия Алька Студенкина.
Бабка Груня сердито двинула ухватами, делала вид, что не замечает гостьи — такая только к беде прилетит…
У Альки лицо белое, пухлое, пшеничная складочка под подбородком, губы сально накрашены и брови выбриты в ниточку.
— Бабушка, — сказала Алька. — Выйди на минутку, мне с Сергеем Николаевичем поговорить надо.
— Это как так выйди? Я здеся хозяйка, тебе могу указать на порог.
— Выйди, Груня, — попросил Сергей.
Старуха с ворчанием забрала ведра.
— Ну?
— Извиненья просим, что рано. Но поздней надежды нет — застану ли трезвым.
— Ежели пришла, чтобы глаза колоть, то вмиг пробкой вылетишь.
— Зачем колоть, просто ты мне трезвый нужен, чтоб выслушал.
— О чем? Выкладывай.
— О Ксюше.
— Не хватай ее. Испачкаешь!
— Ну, только не я. Для этого другие найдутся.
— Ангел-хранитель.
— Ксюшка мне родня, потому и хотелось бы охранить.
— От меня, конечно?..
— Да нет, не от тебя… — Крашеные губы поджались, нитчатые брови сошлись на переносице.
Где-то глубоко-глубоко шевельнулось у Сергея подозрение.
— Ну!..
— Иль не ясно — от кого? Прислоняется… До других мне дела нет. На других я, может, сама наводила. С ней — не хочу!
Сухо стало во рту, осип сразу голос:
— Сволочи вы! Гнездо сволочей!
— Руганью делу не поможешь.
— Убить мне его, что ли?
— Еще не легче. С тебя, дурака, станется. Паспорт-то в кармане! Действуй, кисель. Махни в соседний район, где о тебе тоже наслышаны. Дадут место не шаткое, заманивай оттуда Ксюшку. Побежит, знаю ее. Мать пусть здесь останется, как смогу, я помогу ей поначалу. И шевелись, поздно будет.
Алька поднялась, одернула юбку, глянула свысока, бросила на прощание:
— Поди, сам догадываешься — каркать о том, что я была здесь, не стоит. Евлампию Никитичу съесть меня, что куре просинку.