Конец Ангела
Шрифт:
Ангел внимательно посмотрел на жену, и она оборвала фразу на полуслове без всякой видимой причины. Эдме обмахивалась, как веером, розой с густыми листьями на стебле. Она жестом отказалась от блюда, которым обносили гостей, и облокотилась на стол. Вся в белом, с обнажёнными плечами, она, даже сидя неподвижно, всем своим видом выражала внутреннее удовлетворение, тайное любование собой, которые с головой её выдавали. Что-то оскорбительное сквозило в её нежном облике. Какой-то нескромный огонёк позволял распознать в ней карьеристку, которая жаждет достичь больших высот, но пока что достигла всего лишь успеха.
«Эдме из тех женщин, которым следовало бы всю
Через секунду сходство исчезло. Ничто не напоминало в ней больше Мари-Лор. От змеиной красоты матери, белой, рыжей, бесстыдной, красоты отравительницы, которой Мари-Лор всю жизнь пользовалась как западнёй, Эдме унаследовала только одно: бесстыдство. Тщательно следя за тем, чтобы никого не шокировать, она шокировала всё равно – как слишком новая драгоценность, как нечистокровная лошадь, – шокировала всех тех, кто по своей натуре или от отсутствия образования обладал первобытным обострённым чутьём. Слуги, как и Ангел, смутно опасались Эдме, угадывая в ней существо более низменное, чем они сами.
Эдме взяла сигарету, баронесса, следуя её примеру, принялась раскуривать сигару и с наслаждением затянулась. В белой косынке с красным крестом, падавшей на её мужские плечи, она напоминала почтенных господ, которые, разгулявшись в рождественскую ночь, напяливают фригийские колпаки, наколки горничных и бумажные кивера. Шарлотта расстегнула кожаные пуговицы на жакете и подвинула к себе коробку с «абдуллами», [5] а дворецкий, седой итальянец с самшитовым лицом, соблюдая семейный ритуал, подкатил к Ангелу маленький столик на колёсах, похожий на столик фокусника, со множеством всяких секретов, ящичков с двойным дном и серебряных бутылочек с напитками. Потом он вышел, и со стены исчезла его длинная тень.
5
«Абдулла» – сорт дорогих тёмных сигарет с золотым ободком, модных в начале века в Париже.
– В вашем Джакомо в самом деле чувствуется порода, – сказала баронесса де Ла Берш. – Уж я-то разбираюсь.
Госпожа Пелу пожала плечами. Грудь её, давно уже не колыхавшаяся при этом движении, тянула книзу белую шёлковую блузку с жабо, короткие крашеные волосы, всё ещё довольно густые, горели тёмной медью над большими зловещими глазами и красивым лбом, достойным члена Конвента.
– Любой седой итальянец кажется аристократом. Посмотришь на них, так все они камерарии папы римского, могут меню на латыни составить. Потом откроешь нечаянно дверь – а они там насилуют маленькую девочку.
Ангел воспринял её язвительность как долгожданный ливень. Злой язык матери словно разрядил тучи, стало легче дышать. Ангелу нравилось в последнее время отыскивать в ней сходство с прежней Шарлоттой, которая, взирая с высоты своего балкона на какую-нибудь хорошенькую незнакомку, именовала её дешёвой шлюхой, а на вопрос сына: «Ты её знаешь?» – отвечала: «Ещё чего! Не хватало мне знаться со всякими потаскухами!» С некоторых пор он безотчётно восхищался удивительной жизненной силой Шарлотты, бессознательно отдавал ей предпочтение перед другими, не подозревая, что это предпочтение, эта пристрастность, быть может, и называются любовью к матери. Он рассмеялся, радуясь столь блистательному подтверждению того, что Шарлотта не изменилась, что она всё та же, какой он её когда-то знал, ненавидел, боялся, оскорблял.
«Это моя мать, – подумал он. – Никто никогда не говорил мне, что я похож на неё, а ведь я похож». «Чужая» напротив него сверкала чуть затуманенным жемчужным блеском… Ангел услышал имя герцогини де Камастра, произнесённое низким голосом баронессы, и увидел, как на лице «чужой» вспыхнул и тут же угас мимолётный огонёк кровожадности, словно язычок пламени внезапно выхватил из пепла очертания сгоревшей ветки. Но она промолчала и не добавила ни слова к потоку казарменной брани, который госпожа де Ла Верш обрушила на патронессу конкурирующего госпиталя.
– Я слышала, у них там какая-то неприятность с анальгетиками… За два дня два человека умерли под шприцем. Не думаю, чтобы они вышли сухими из воды! – сказала баронесса, счастливо улыбаясь.
– Чепуха, – сухо оборвала её Эдме. – Кто-то просто вытащил на свет старую историю про больницу Жансон-де-Сайли.
– Нет дыма без огня, – великодушно проронила Шарлотта со скорбным вздохом. – Ангел, тебя клонит ко сну?
Он умирал от усталости и поражался выносливости этих трёх женщин, которых ни работа, ни парижское лето, ни суета, ни разговоры не могли выбить из седла.
– Жара, – лаконично ответил он.
Он встретился глазами с Эдме, но она не позволила себе ни замечаний, ни возражений.
– Пам-пам-пам… – напевала Шарлотта. – Жара… Ну, конечно. Пам-пам-пам…
Она дразнила Ангела лукавым взглядом соучастницы, нежной шантажистки. Как всегда, она знала всё. Шушуканье прислуги, сплетни привратников… А может быть, сама Леа что-то сказала Шарлотте, не удержавшись от искушения по-женски солгать, восторжествовать в последний раз. Баронесса де Ла Берш издала короткое лошадиное ржание, и тень её длинного монашеского носа накрыла рот и подбородок.
– Чёрт бы вас побрал! – взревел Ангел.
Позади него с грохотом упал стул, и Эдме проворно вскочила, готовая ко всему. При этом она не выразила ни малейшего удивления. Шарлотта Пелу и баронесса тоже заняли оборонительную позицию, но по старинке, подхватив юбки, – словно собирались пуститься бежать. Ангел, задыхаясь, упёрся кулаками в стол и водил головой из стороны в сторону, словно попавший в западню зверь.
– Вы… вы… – заикался он.
Он замахнулся на Шарлотту, но испугать её было трудно, она видала виды в своей жизни и, встретив угрозу со стороны сына, да ещё при людях, мгновенно взвилась.
– Что? Что? Что? – отрывисто затявкала она. – Ты на кого руку поднял, молокосос, молокосос несчастный! Да если бы мне вздумалось кое-что рассказать…
От её визгливого крика зазвенел на столе хрусталь, но голос ещё более пронзительный оборвал её.
– Оставьте его! – вскричала Эдме.
Мгновенно наступившая тишина показалась оглушительной. Ангел мертвенно-бледный, опомнившись, взял себя в руки и улыбнулся.
– Прошу простить меня, госпожа Пелу, – сказал он игриво.
Она уже жестом и взглядом отпускала ему грехи, как спортсменка-победительница, успокоившаяся с концом раунда.