Конец большого дома
Шрифт:
— Ты уж и так выпил, — усмехнулся Баоса. — Теперь тебе часто приходится выпивать.
Баоса посмотрел в пьяные глаза Ливэкэна — нет, не понял намека. А Баоса намекал на двух дочерей Ливэкэна, которые по три, четыре раза выходили замуж и каждый раз возвращались к отцу, сохраняя за собой и свое приданое и тори мужей. Девицы были умные, они не хотели жить в неволе у мужей, им больше нравилась фанза отца в Хулусэне, куда так много приезжает молодых охотником. Для развода они шли на всякие ухищрения, терпели побои и все выжидали момента, чтобы вовремя уйти от разозлившихся мужей. Судьи,
Так Ливэкэн, ничем не примечательный средний охотник, жил в достатке за счет своих умных дочерей. Как только какая-нибудь из них убегала от мужа, тут же приезжали новые сваты, и начиналось все сначала.
— Часто пью, часто пью. А чего не пить? Не бедно живу, — хвастался Ливэкэн. — Остановитесь у меня, найду что выпить.
— Нет, у меня свои родственники, обижаться будут.
К прибывшим приближались родственники Баосы — Турулэн, сын его Яода, зятья Гида и Тэйчи. Турулэну никак не дашь семидесяти лет, он шагал легко и быстро, высоко вскидывая ноги. Подошел, обнял Баосу, потом поцеловал в щеки Полокто, Дяпу, Калпе, Улуску.
— Слышал, слышал о вашем горе, — сказал Турулэн, — сорока на хвосте известие принесла. Разыскали их?
— Нет. По этому делу приехали, — ответил Баоса.
— Да, да, я тоже слышал, дочка твоя сбежала с молодым охотником, — вновь заверещал Ливэкэн. — А-я-я, как так, а? Как молодые изменяются, не слушаются нас. Убежала из дома отца!..
— А жену твою убило, — продолжал Турулэн, не слушая Ливэкэна, — всех хотело убить, знаю это. Где Пиапон?
— Дома остался, — угрюмо ответил Баоса, думая над вещими, как ему самому показалось вдруг, словами Ливэкэна о молодежи.
Турулэн повел гостей в фанзу. Последними, приотстав от других, шли Полокто и пошатывавшийся Ливэкэн.
— Заходи, заходи хоть ты, — попросил Ливэкэн, — пусть отец с Турулэном пьет, а ты зайди ко мне.
— Гэйе дома? — спросил Полокто о старшей дочери Ливэкэна.
— Куда денется? Гэйе дома, Улэкэн дома, обе дома. Улэкэн опять ушла от последнего мужа.
Баоса вошел вслед за хозяином и прежде всего бросил взгляд в дальний угол фанзы — священный жбан и сэвэн стояли на своем месте. Баоса подошел к жбану и, встав на колени, отбил поклоны. Полокто, Дяпа, Калпе, Улуска опустились на колени сзади него.
Глиняный обыкновенный жбан, в каком многие семьи хранят воду, некогда высокий, с горловиной, был перепилен посередине, густо обмазан глиной и перевязан толстой веревкой. Возле него, как страж, стоял двуликий сэвэн, высокий по сравнению с перепиленным жбаном, с большими грудями, с толстыми ногами. На шее сэвэна несколькими рядками висели бусы, каждая бусинка представляла железную скульптурку человечка, собачки, тигра, медведя, волка, рыси.
Перед жбаном и двуликим сэвэном стоял низенький столик, на который клали жертвоприношения.
Гости поели, отдохнули с дороги и после захода солнца пошли к шаману. Полокто встретил свою возлюбленную Гэйе и, не дождавшись конца камлания, тайком убежал с ней.
Лучшего места, чем берег реки, сухое днище лодки, не найти
— Ты меня ждала? — спросил он, заглядывая ей в глаза.
— Из-за тебя только я каждый раз убегаю от новых мужей, — нежным певучим голосом ответила Гэйе.
Полокто счастливо засмеялся. Он не верил Гэйе, но ему почему-то нравился ее обман, нравилось и ее непостоянство.
«Пусть потешается, мне-то что, — думал он, — стала бы женой, тогда держал бы в кулаке, тогда она не посмела бы даже взглянуть на молодых охотников».
Полокто считал себя знатоком женщин. Сколько их встречалось ему, и только в одной Гэйе он нашел неистощимую страсть. Поэтому его всегда тянуло к ней, он готов был простить даже ее непостоянство.
— Хороший человек был последний муж?
— Аих! Разве сравнить с тобой? Трухлявое дерево. Ревновал и бил, жестоко бил, негодяй.
— Не приезжали новые сваты?
— Приезжали с верховьев, не с тех мест, где говорят «камаа», [42] а еще выше. Ну, как их? Не нанай, а другие…
— Акани? [43] — Вот, эти акани говорят будто по-нанайски, а не разберешь многих слов. Много водки привозили, богатые, видно, Хотели сразу увезти, да я отказалась.
42
Камаа — междометие найхинского говора нанай.
43
Акани — так называли сунгарийских и уссурийских сородичей.
— Как только отец с вами соглашается, никак не пойму. Захотел бы он отдать — и отдал бы, — улыбаясь, сказал Полокто.
— Не отдаст, он нас слушается. Мы ему шепнем слово «согласны» — он отдаст, шепнем «нет» — он отказывается или заламывает такое тори, что сваты, не оглядываясь, бегут.
Полокто засмеялся, обнял подругу и опять прижался к ней щекой.
— А ты по-прежнему молодой, — счастливо смеялась Гэйе. — Может, с женой не спишь?
Полокто но ответил.
— Интересно, какой был бы этот мой новый муж. Он очень умолял отца, в наколенниках дырки, наверно, прошаркал. Бедный! Говорит, в их местах женщин не найти, с десяти лет девочки женами становятся.
— Будто у нас на Амуре лучше. Я давно засватал жен всем своим сыновьям, иначе они без жен останутся. У нас тоже женщин не хватает, только ты с сестрой постоянные невесты.
— У нас невесты есть, не ври, в каждом стойбище есть невесты, вдовушки есть, а он говорил, что у них китайские торговцы всех женщин закупают, а молодые нанай не находят женского тепла.
— Вижу, ты жалеешь, что не вышла за своего акани.
— Эх, ты! Говорю тебе, из-за тебя не вышла, далеко от тебя, понял?