Конец буржуа

Лемонье Камиль

XIX

Всю зиму в их доме не умолкала музыка. Устраивались большие и малые приемы, приглашались самые разные люди. Там поочередно собиралось то высшее светское общество, то средний круг, — политические деятели, чиновники, адвокаты, финансисты сменяли друг друга. Были нажаты все пружины, чтобы на следующих выборах Эдокс мог пройти в депутаты. Хотя они всегда жили на широкую ногу, жена его была настолько скупа, что отдавала перелицовывать старые лакейские ливреи. Но на этот раз страсть толкала ее на какие угодно затраты, лишь бы только любимый ею человек достиг возможно более высокого положения.

Весь этот бурный сезон завершился

в половине апреля пышным спектаклем, который был поставлен в настоящем, специально для этого выстроенном театре. Это была оперетта; написал ее композитор-любитель, шевалье Жозе де Маршовеле, а исполнителями были артисты оперы.

Почтивший их своим присутствием Сикст обращал на себя внимание высоким выпуклым лбом, искривленными презрительной усмешкой губами и чванливостью видавшего виды политика. В этот самый вечер маленькая г-жа Провиньян, которая уже успела пресытиться супружеской жизнью и которой наскучила нерешительность Леона, познакомилась с блестящим баритоном Депюжолем, Певцу предстояло сыграть немаловажную роль в жизни этой легкомысленной и веселой женщины. Знаменитый южанин, пользовавшийся огромным успехом у дам, кичившийся своими великолепными костюмами и мощным, напоминающим звук трубы голосом, исполнял в этой оперетте главную партию и стяжал себе в кругу избранной публики бурю аплодисментов, неизменно сопутствовавшую ему на всех премьерах. Сириль попросила Эдокса представить ей певца и сразу же, вся дрожа от восторга, с горящими глазами и со всей той экзальтацией, которая так бывала ей свойственна, когда она увлекалась художниками и актерами, сказала ему:

— Ах, какой вы великий артист! Как вы меня потрясли! Сегодня самый счастливый день в моей жизни!

Он слегка выгнул спину и поднял руку в знак того, что не заслужил этой похвалы. Однако она стояла на своем:

— Что вы, я говорю совершенно искренне! Это сущая правда. У вас столько чувства… столько чувства…

— Боже мой, сударыня, да это же в порядке вещей, Я учу свою роль, а там все приходит само собой.

Она прищуривала глаза, слушала его, восхищалась:

— Да, как это много значит, когда душа все чувствует, когда она живет высокой жизнью искусства… Сколько радости вы, должно быть, испытали в жизни.

Депюжоль, предчувствуя победу, прибег к испытанному средству — горько усмехнувшись, он закатил глаза к небу и ответил:

— Да, разумеется, я знал радости… Но ведь мы, артисты, их заслужили. Они стоят нам немалых испытаний и горя. Никто не знает, сколько нам приходится выстрадать ради искусства… сколько нас постигает разочарований и неудач. И подумать только, что с потерей голоса сразу кончится все… Знаете, что нам дороже всего? Отнюдь не аплодисменты зрителей, нет, — понимание. Самое большое счастье — это когда одна избранная душа нас поймет, почувствует то, что чувствуем мы.

Из-под копны золотистых волос ему улыбалось ее светившееся восторгом, совсем еще детское личико. Ом многозначительно посмотрел ей в глаза. Она поняла этот взгляд и не без кокетства стала разыгрывать из себя скромницу:

— Ну, я самая обыкновенная любительница музыки… На рояле я играю совсем плохо, я умею только восхищаться другими.

Депюжоль весь просиял. Он рассмеялся, и она увидала его мощную челюсть, его совершенно квадратные, крупные как у лошади зубы цвета слоновой кости.

— Перестаньте, вы клевещете на самое себя… Говорить о музыке с таким чувством может только тот, кто сам творит.

Эти слова польстили ее тщеславию меломанки. Она покачала головой, поглядела на него мечтательно и томно и сказала:

— Уверяю вас… Хотя, впрочем,

иногда мне кажется, что я могла бы что-то создать сама. Как жаль, что мне не пришлось как следует заниматься музыкой. Но знаете, люди нашего круга бывают так поглощены заботами будничной жизни… Не хватает времени даже на то, чтобы слушать… А теперь уже все равно поздно, приходится играть так, как можешь.

Мимо них под руку с Акаром-старшим проходила Сара. Пряди иссиня-черных волос еще больше оттеняли мертвенность ее лица, обнаженные плечи ее ослепительно сверкали, сверкали и бриллианты у нее в ушах и на шее. Нервным движением она закрыла веер из гагачьих перьев и кончиком его тихонько хлопнула Депюжоля по плечу.

— Не верьте, она скромничает, у нее есть настоящий талант, — сказала она с веселой улыбкой, но глаза ее были мрачны.

Она только что заметила, что г-жа Флеше обменялась с Эдоксом странным, загадочным взглядом. Казалось, что нити какого-то грозного заговора протянулись над пестрою толпой гостей, где черные фраки перемежались с яркими красками дамских платьев.

Красавица с лебединой шеей проследовала дальше. Депюжоль вернулся к своему амплуа начинающего провинциального актера.

— Видите, как я вас поймал! — громко воскликнул он, и в голосе его уже слышалась фамильярность.

— Что же делать, если все сговорились против меня!

Сириль обмахивалась веером. Движения ее были отрывисты и нервны. Она смеялась и в то же время как будто сердилась, что ей помешали играть ее роль скромницы, выдали ее тайну. Подошел Леон. Она представила мужчин друг другу и сказала мужу:

— Пригласи господина Депюжоля попеть на наших музыкальных вечерах.

Певец поблагодарил.

— Когда позволите?

— У нас собираются всегда по субботам.

В то время как она говорила, глаза их встретились. Искусство стало их тайной сводней: казалось, они были уже готовы отдаться друг другу. Она протянула ему руку, он пожал ее своей крупной, мужественной рукой. Потом они еще раз столкнулись в буфете и обменялись улыбкой.

«Занятная штучка», — подумал баритон. Сириль погрузилась в мысли о том, какое это счастье любить знаменитого, признанного всеми артиста.

Кадраны и Пьебефы, которые получили приглашение, так же как и все остальные родственники, сообщили, что приехать не могут. Ребенок Пьебефов, последняя надежда их семьи, медленно умирал. Собранным на консилиум врачам оставалось только подтвердить, что конец уже близок. Аделаида и Вильгельмина вместе с родителями дежурили у постели больного, поэтому на вечер к Эдоксу поехали только их мужья.

И вдруг, около часу ночи, когда гости уже начинали спускаться вниз и на улице послышался стук колес, разнеслась печальная весть. Присланный Пьебефом лакей привез записку от Кадранов, в которой сообщалось о смерти младенца. Жан-Элуа сейчас же вызвал свою карету. Жан-Оноре поехал вместе с братом. Им обоим был в тягость исход этого вечера, превращавшегося теперь для них в отбытие повинности. И сейчас от усталости и раздражения их клонило ко сну. К тому же этого следовало ожидать. Кровь Пьебефов была обречена на бесплодие: напрасно только они каждый раз на что-то надеялись — они заведомо готовили себе новое горе. Потом, после того как братья немного успокоились, мысли их вернулись к впечатлениям этого вечера, и они стали говорить о том, что великий Сикст, который так не любил бывать в свете, откликнулся на их приглашение и даже сказал несколько любезных слов по адресу Рассанфоссов. Все это свидетельствовало о том, что престиж их семьи растет. Теперь уже не приходилось сомневаться, что Эдокс будет избран.