Конец буржуа
Шрифт:
Антонен, развалившийся среди юбок, пригретый жаркими женскими телами, обвитый кольцами рук, сладко дремал и, подобно большому откормленному борову, наслаждался покоем. Только что перед этим в чаще леса, распаленные вином, похотливые, как менады, женщины приставали к нему. Их забавляло его белое, жирное тело с выпятившейся грудью и мясистыми ребрами. Он был похож на огромного толстого идола, на какую-то ярмарочную диковину. Но теперь его спутницы и сами уже совсем отяжелели от вина. Их руки, созданные для ласки и для греха, застыли. Они улеглись на его необъятной туше, как на огромном пуховике, как
Поль Рабаттю в свои двадцать пять лет был уже совершенно истрепан развратом. Казалось, что рост его остановился еще в годы юности и что, рахитичный и хилый, он преждевременно превратился в старика. Он пристроился между скамейками и лежал, уткнув голову в колени. Ренье сидел рядом с кучером на козлах. В то время как все остальные были уже совершенно пьяны, он держался прямо, и сознание его оставалось ясным. Ему доставляло удовольствие видеть, как они теряют человеческий облик и как вслед за этим все кончается мертвой спячкой. Это даже подстегивало его, он начинал испытывать какой-то смутный зуд, в нем пробуждались извращенные, порочные желания.
«Что бы еще такое придумать? — спрашивал он себя. — Эти девки перестали на меня действовать — в них нет никакой остроты. Надо найти какое-нибудь более изысканное наслаждение, что-нибудь крепкое и жгучее; это все приторно и мне уже надоело. Должно быть, я ими просто пресытился».
Когда путь уже близился к концу, они вдруг увидали в тени деревьев высокого мужчину. Он шел им навстречу. Очертания его фигуры все росли и росли вместе с силуэтами деревьев, и самого его можно было принять за одного из сынов этого могучего леса. Кучер погнал лошадей, экипаж помчался еще быстрее, и незнакомец оказался совсем уже близко.
Разумеется, это был он, тот извечный нищий, тот бессмертный нищий скиталец, который столетиями странствует по городам и лесам. Опираясь на суковатую палку, он шел прямо, ровным широким шагом, мерным шагом косца, который косит пространство и время, убирая траву с лугов, то освещенных розовою зарею, то залитых вечерним багрянцем.
Зоркий глаз Ренье сразу же приметил этого необычайного путника. Казалось, что какой-то диковинный зверь вылез из своей берлоги и, приняв образ человека, начинает теперь бродить по лесу — это ведь был тот час, когда на добычу выходят лесные звери.
«Да, — подумал он, — разумеется, это зверь — зверь, которого затравила нищета, зверь, который обречен, поднявшись с первыми лучами солнца, скитаться по целым дням без отдыха, проводя ночи в поле, прижавшись к стогу сена или растянувшись на вонючей гнилой соломе. Полицейские ищейки гоняются за ним, как за дичью. А хозяева домов, обеспокоенные его появлением, травят его собаками, когда он проходит по дороге. Родной дом его — это звездное небо над головой и ночная тьма, в которой он исчезает каждую ночь, находя в ней забвение и превращаясь на несколько часов в человека».
Репье с интересом глядел на этого странника, который
— Стой! — скомандовал он.
Кучер натянул вожжи, и лошади вздыбились так, что седоки попадали друг на друга. Нищий прижался к краю дороги возле самых колес и с мольбою протянул шляпу.
— Ты явился за своим подаянием как раз вовремя, — сказал Ренье. — Как тебя зовут?
— Жан.
— А как твоя фамилия?
Старик недоуменно пожал плечами.
— Но отец-то у тебя все-таки был?
— Не знаю.
— А куда ты идешь?
Он поднял палку и ткнул ею куда-то в пространство, сказав при этом единственное слово, которое как бы подводило итог всей его безвестной бродячей жизни, с ее безвестным прошлым и будущим, скрытым за горизонтом.
— Туда… Ничего я не знаю.
Дамы, которые перед этим беспрерывно бранили кучера за то, что он поехал по такой неудобной дороге, стали теперь всячески потешаться над несчастным стариком. А он в ответ на все вопросы неизменно твердил одно и то же.
— Нет, ты все-таки скажи нам, куда? А если ты и сам не знаешь, тогда ступай своей дорогой и оставь нас в покое.
Но одна из них оказалась более чувствительной. Она стала колотить толстого Антонена, разбудить которого было не так-то легко, и потребовала у него двадцатифранковую монету.
— Что, двадцать франков? Ну так возьми у меня в кармане.
— Черт бы побрал этих баб! Молчали бы уж лучше! — закричал Ренье. — Однако во всем этом есть что-то чудесное и дьявольски занятное.
И он наклонился над седой головой этого похожего на скелет старика, все кости которого были едва прикрыты тонкой дряблой кожей.
— Слушай, бездомный, родственников у нас хоть отбавляй. Видишь ты этого большого борова, что сидит с дамами? Поклонись ему: того, что он съел и выпил за один день, хватило бы на три месяца таким оборванцам, как ты. Его экскременты — и те показались бы вам вкусным блюдом. Ну ладно, полезай к нам наверх. Девчонки с нами неплохие. Мы все вместе приедем в город, а там уж я накормлю тебя так, как тебе и во сне не снилось. Можешь быть спокоен. Да сядешь ты наконец или нет, подлец этакий?
Ошеломленный, старик все еще продолжал стоять с протянутой рукой: на лице его не выражалось ни радости, ни гнева.
— Ты мне не веришь? Напрасно! Честное слово, я не пьян. Полезай сюда сейчас же. Горб мой все выдержит.
Женщины решили тоже принять участие в этой забаве:
— Полезай, старик! Мы угостим тебя паштетом из печенки. Спать ты будешь в настоящей кровати.
Нищий засмеялся, и в смехе его слышно было смущение бедняка перед накрытым столом, где и для него был поставлен прибор. Наконец он стукнул палкой об землю с видом человека, привыкшего издавна во всем полагаться на случай и решившегося на все. Скинув тяжелые башмаки, он взял их в руку и вытер подошвы о штаны. Потом он встал ногами на ось и тяжело вскарабкался в экипаж.