Конец черного темника
Шрифт:
Козыбай и Челубей осадили возле каана своих лошадей, преданно заглянули в глаза ему и безмолвно вопросили: «Полегчало?» Великий скривил рот и отвернулся.
Двинулись шагом.
Челубей, ехавший справа от Мамая, возвышался на коне как гора. В плечах широк, руки его, обнажённые по локоть, перевиты толстыми жилами: ими он мог разорвать бычьи продублённые кожи. Лицо Челубея будто вытесано из камня: низкий, в морщинах лоб, глубоко посаженные хищные щёлки глаз и чёрные усы, свисающие до подбородка. Это ему, силачу Челубею, придётся встретиться в поединке на Куликовом поле с иноком монастыря Святой Троицы Пересветом и умереть...
А сейчас он смотрел на степь орлиным взором
Отара прошла. Дарнаба громко чихнул, пастухов всё-таки обругал по-итальянски, отчего Мамай зло взглянул на щуплого иностранца и поворотил своего коня к Итилю. Дарнаба понял, что допустил снова оплошность, вспомнив, что Мамай знает их язык, и прикусил губу, опять подумав о неизвестном сопернике, который оттирает его от ханского уха.
Проехали мимо Мау-кургана — холма печали, и великий приказал остановиться возле слепооких каменных баб на высоком отвесном берегу могучей реки.
Солнце поднялось в зенит. От полынных кустов не было тени, и каменные бабы стояли в знойном мареве, тоже не отбрасывая тень; трещали кузнечики, свистели сурки, вытянувшись на задних лапах, а в синем небе почти без единого облака клекотали орлы, носясь над землёй кругами на распластанных крыльях.
Постельничий Козыбай протянул Мамаю шест, наверху которого были натянуты бараньи шкуры вроде зонта. Великий показал рукой на каменных баб, и тургауды кинулись туда устанавливать шест, а под ним обыкновенное конское седло. По-походному.
Неподалёку поставили железную треногу и на неё водрузили чугунный казан. Из кожаных баксонов высыпали под него аргал, развели костёр. Нарезали кусками баранину и положили в казан.
Мамай жёстко уселся в седло, крепко прижавшись спиной к плоским, без сосков грудям каменной бабы. Дал знак рукой, чтобы все, кроме поваров, удалились.
Перед ними расстилались необъятные воды Итиля, вода в сильной реке катилась широкой лавиной на юг, к морю Каспийскому, лишь замедляя бег там, в хаджи-тарханских камышовых плавнях, разливаясь на сотни вёрст окрест. И мысли Мамая, словно полёт орла, проследили могучий бег реки и остановились неподалёку от песчаного морского берега, на котором кочуют кибитки хана Синей Орды Тохтамыша, одного из сильных потомков Потрясателя Вселенной. «Сильных, — усмехнулся Мамай. — Посмотрел бы я на его силу, не поддержи его Тимур — Железный Хромец!..» При мысли о Тимуре у Мамая дрогнула левая бровь: о жестокости Железного Хромца ходили легенды, наводящие страх и ужас...
Судя по тому, как долго и неуверенно добывал себе трон в Синей Орде, Тохтамыш вояка некрепкий, и Тимур, сделав его правой рукой, должен быть им не особенно доволен. «А не пойти ли мне вначале войной на Тохтамыша и прибрать под свою руку его людей и золото?! А потом уже двинуть свои рати на Русь... Да зачем мне люди?! Их у меня тьма, а золота и того больше. Захочу — накуплю ещё фрягов, да и на подходе уже войско с Кавказа... А в Синей Орде, знаю, казна пуста, как шаманский бубен... Да если и пойти на неё сейчас, значит, поссориться с Железным Хромцом... Этого делать нельзя. Вот когда сяду на Москве да заставлю воевать в своём войске русских, тогда-то и поглядим — кто сильнее? Тогда-то и сам Хромец не будет страшен! Ещё попробуем на зуб, из какого он железа сделан!»
Но казалось Мамаю: чего-то недостаёт в его рассуждениях,
Он ещё крепче прижался лопатками к каменной бабе и закрыл глаза.
Неожиданно прозвучал гонг, призывающий воинов к принятию пищи. Мамай, обжигаясь, проглотил варёную баранину и снова взглянул на Итиль: под правым противоположным берегом плыли купеческие баржи. Отсюда, с высокого берега, они, под парусами, были похожи на стаю белых лебедей, вытянувшихся друг за другом. При этом сравнении Мамаю словно кольнули иглой в сердце: Акку — Белый Лебедь... «Салфат, Гурк, помогите!..»
Да, мир жесток, и кто на миг забывает об этом — тут же наказывается муками и страданием. Доверчивость красит только детей, мужей обрекает на осмеяние...
«Салфат и Гурк, но сейчас я взываю к вам!..»
Но вот Мамай поднял голову к небу, и глаза его выхватили из кружившихся орлов одного, сильного, с длинными крыльями. Слегка изогнув их, он изящно парил над землёй.
Вдруг круги птицы стали быстро сужаться, полёт сразу приобрёл упругость и стремительность, и повелитель понял, что хищник наметил свою жертву. Жажда охоты тоже охватила Мамая, он теперь и сам был тем орлом: только какая добыча как награда ожидает хищника?! Великий стал молить про себя, чтобы это мог быть не грязный суслик или степной ушастый заяц, а волк или горный баран, ну пусть, в конце концов, и красная лисица.
Орел, спускаясь всё ниже и ниже, в один миг сложил крылья и стрелой, словно пущенной из арбалета, упал на землю. И душа Мамая, и мысли его тоже ринулись стрелою, и, когда великий хан увидел в когтях орла рогатую Голову барана, он облегчённо вздохнул и удовлетворённо закрыл глаза. «Это по-нашему...» — подумал, и уголки его губ задрожали.
«Почему Тимур, такой же бывший темник, не чингизид, как я, поддерживает изнеженного ублюдка Тохтамыша?! Что за великая игра кроется за этим?.. Разве я своими делами и мужеством не доказал Тимуру, что со мной надо дружить?! Два сильных тигра в степных тугаях — это мы, а потомки Потрясателя Вселенной давно устроили грызню между собой, возню, делёж, словно шакалы над трупом кабарги, наполовину обглоданной зверем, убившим её...
Железный Хромец что-то задумал... Уж не хочет ли он стать тем первым тигром, которому не будет равных... Значит, я должен исчезнуть. Что, собственно, такое — умереть? Раствориться в вечности, как растворялись не только сильные мужи, а целые народы. Вот по этой степи, на берегах Итиля, проносились на лошадях скифы и гунны, воевали, любили, а их уже нет, только в память о них стоят эти каменные истуканы — слепоокие бабы...»
Подумав так, Мамай лопатками ощутил какой-то жуткий, сковывающий тело холод, исходящий от одной из них, проникающий прямо в самое сердце... Великий с суеверным страхом отодвинулся от каменной девки, быстро вскочил на ноги, взмахнул камчой. Ему подвели коня. Но повелитель крикнул:
— Мне нужна лодка!
С десяток тургаудов бросились вниз по откосу к воде, где в зарослях камыша покачивалась с крутым носом и высокими бортами лёгкая посудина.
Мамай на ту сторону Итиля взял с собой, кроме гребцов, постельничего Козыбая и Дарнабу, Челубею же приказал оставаться с отрядом.
Повелитель сел на нос лодки, он не повернул головы к противоположному берегу, а смотрел на тёмные обнажённые спины гребцов, на их мышцы, перекатывающиеся на лопатках при каждом взмахе вёсел. От их тел несло резким запахом пота и немытой кожи, но этого великий не чувствовал, привыкший ежечасно, ежеминутно, за исключением, когда оставался один в юрте или гареме, находиться среди своих воинов, не знавших, что такое баня.