Конец фильма, или Гипсовый трубач
Шрифт:
— Почему?
— Не желаю…
Соавторы переглянулись.
— Господа, господа! — с мягким психотерапевтическим нажимом воззвал Кеша. — Не надо сердиться. Я никого не хочу обидеть. Хорошо, начнем с меня.
— Почему с вас? — насторожился Жарынин.
— Все очень просто. Четвертый пакет, как вы помните, остался у ветеранов, и общее собрание передало его Совету старейшин, который возглавляет…
— Ян Казимирович, — кивнул игровод.
— Правильно! — продолжил правнук. — Но после того как уволили последнего охранника…
— Кризис… — пискнул в свое оправдание
— …Дедушка, опасаясь за целость акций, передал их мне на ответственное хранение, ибо из сейфа фирмы «Дохман и Грохман», где я имею честь служить, украсть акции невозможно. Но чтобы у вас, господа, не возникало никаких сомнений, я привез их с собой. Вот они…
Кеша набрал шифр на замочке и, открыв портфель, вынул оттуда папочку — тоже с шифровым замком. Кокотов прожил без малого двадцать лет при капитализме, но ни разу не держал в руках акций (что, возможно, и к лучшему). Он ожидал увидеть пачку красивых бумаг с гербами, серпами и колосьями, наподобие «чемадуриков» или облигаций госзайма, которые берегла до самой смерти бабушка. Но законник извлек из папки всего один листок с печатями-подписями и протянул его почему-то Жарынину со словами:
— Прошу убедиться!
— Все верно! — подтвердил игровод после того, как, водрузив на нос китайчатые очки, осмотрел листок со всех сторон. — Тридцать процентов ЗАО МСУ «Кренино».
— Кто еще хочет удостовериться? — спросил Кеша, пряча драгоценный документ в папку, а папку — в портфель.
— Мы вам верим, — сдобным голосом отозвался Огуревич.
— Тогда я повторяю вопрос, — ободряющая улыбка покинула лицо юриста, а голос зазвучал сурово. — Сколько у Ибрагимбыкова наших акций? Сколько? Аркадий Петрович, начнем все-таки с вас!
— Были трудности… Стариков надо кормить… Я вынужден… Вы же знаете… — проблеял директор.
— Сколько? — рявкнул Жарынин.
— Двадцать.
— Отдали или осталось?
— Отдал, — тихо ответил директор и отвернулся, ища поддержки у Блаватской.
— Так. Теперь вы, Гелий Захарович, — строгим учительским голосом спросил правнук.
— Хм… У меня возникли финансовые неприятности. Судебные расходы. Иски. Консультации. Брюссель — дорогой город. И потом, мое семейное положение… — На лицо Меделянского легла тень нежности.
— Как выразился Сен-Жон Перс, молодая жена — это иллюзия бессмертия в постели… — игриво заметил Жарынин.
— Попрошу без комментариев! — насупился отец Змеюрика. — А когда заблокировали счета, я не мог платить адвокатам… — закончил он, теряя весь свой величественный вид.
— Сколько?
— Двадцать. Отдал.
— Плохо, — покачал головой Кеша. — Сорок процентов акций в руках Ибрагимбыкова!
— Пятьдесят… — всхлипнул Огуревич.
— Почему?
— Я звонил Жменю и спрашивал, целы ли акции…
— Что он ответил?
— Он ответил, что современный русский театр пребывает в таком чудовищном состоянии, что если бы Станиславский встал из гроба и сходил в «Театр.doc», то пришел бы в ужас, заплакал, снова лег в гроб и попросил забить крышку намертво…
— Я ничего не понял! — На Кешином лице появилось растерянное недоумение, как у европейца, читающего китайскую
— Вы, наверное, хороший юрист, — надменно откинулся в кресле Жарынин, — но нашего мира совсем не знаете. Продал. Можете не сомневаться. Я с этим жучилой давно знаком. Он смолоду такой: если сделает гадость, обязательно вспоминает Станиславского…
— М-да… Выходит: 50 на 50. Все будет зависеть от суда.
— Кто судья? — спросил Меделянский.
— Добрыднева.
— Была же Шемякина!
— Заменили почему-то…
— А кто у Ибрагимбыкова адвокат?
— Качуренко. Адвокат он, конечно, никакой, но заносить умеет, — пояснил правнук.
— Что умеет? — не понял Кокотов.
— Деньги судьям заносить, — растолковал режиссер. — И скорее всего, уже занес…
— Не факт, — возразил Гелий Захарович. — Такие, как Качуренко, обычно говорят, что занесли, а сами ждут суда. Если выигрывают, оставляют деньги себе, если проигрывают, возвращают клиенту и объясняют, мол, процессуальные оппоненты заплатили больше… Не надо скупердяйничать! Я знаю…
Андрей Львович, посетивший суд лишь однажды, когда разводился с неверной Вероникой, был поражен тем, как деловито и привычно собравшиеся обсуждают коррупционные будни страны.
— И сколько же теперь заносят? — Автор «Жадной нежности», чтобы не выглядеть простаком, придал голосу оттенок рутинного любопытства.
— Ну, это зависит от масштабов дела, — ответил Кеша. — Если, скажем, делят добывающую отрасль или военно-промышленный комплекс, могут занести миллионы.
— Рублей?
— Долларов или евро, как договорятся. Но в нашем случае тысяч пятьдесят-семьдесят — не больше.
— Долларов?
— Скорее — евро.
— Я думаю, Добрыднева деньги не возьмет — побоится, — раздумчиво проговорил правнук. — Дело громкое, резонансное. Скурятин в курсе. Опять же — телевидение. Она будет судить по закону, а закон на нашей стороне. Плохо, конечно, что в «Ипокренине» разруха, а стариков кормят как в Бухенвальде…
— Ну знаете ли! — нетрезво возразил Огуревич, снова припавший к внутренним алкогольным ресурсам.
— Знаю! — повысил голос Болтянский-младший. — Я прадедушку навещаю и все вижу. Боюсь, Качуренко спросит на суде, зачем вы спалили старческие сбережения в авантюре с «чемадуриками»?
— Но тогда пострадали миллионы…
— Да, миллионы, но они вкладывали свои, а не чужие деньги. Кстати, какой доход приносит ваша школа «Путь к Сверхразуму»? — Кеша стал суров, как инспектор газового хозяйства.
— Это новое дело, кто же знал, что будет так мало желающих подняться по ступеням самопознания…
— Не вздумайте сказать такое в суде! Процессуальные оппоненты докажут, что вы неэффективно управляли Ипокрениным, развалили хозяйство, уморили стариков плохим питанием, и лишь Ибрагимбыков, собственник новой формации, способен дать Дому ветеранов вторую жизнь… У нас, конечно, есть контраргументы, но плохо, что теперь, стараниями господина Имоверова, разруху… — Юрист глянул на Жарынина, а тот отвел глаза, — увидела вся страна! Не исключено, Качуренко потребует показать этот сюжет в судебном заседании.