Конец хазы
Шрифт:
Барабан был спокоен так, как будто еще не прошли далекие времена, когда он готовился быть раввином, как будто он сидел за столом в пятницу, а не отстреливался от целого отряда милиции.
Время от времени он задумывался и начинал напевать про себя какую-то еврейскую песню.
Он напевал:
Хацкеле, Хацкеле,
Шпил мир а казацкеле
Ун хочь анореме.
А би а хвацке!
В этом месте он стрелял, внимательно вглядывался, как будто желая увидеть, достиг ли его выстрел цели, и продолжал петь, качая
Орем из нит гут,
Орем из нит гут
Ло мир зих нит шемен
Мит ейгенер блут!
Он заглянул в окно и закричал Барину, который в ту минуту прицелился, выбрав чей-то неосторожный околыш для своего ногана:
– Стой, Сашка!
Барин опустил руку, и оба услышали довольно звонкий голос, который кричал снизу, должно быть из-за решотки, служившей прикрытием для осаждавших.
– Прекратите стрельбу! С вами хотят говорить!
– Ого!
– сказал Барабан, - с нами хотят говорить? Что такого хорошего скажут нам мильтоны, а?
Он крикнул чуть-чуть охрипшим, но веселым голосом:
– Ну, говорите, мы вас слушаем, вояки!
– Прекратите стрельбу! С вами будут говорить!
– кричал тот же голос.
Должно быть он кричал уже давно, потому что еще трижды повторил ту же самую фразу, прежде чем кричавший услышал голос Барабана:
– Ну, ну, довольно уже кричать! Мы не стреляем... Халло, мы вас слушаем! вдруг заорал он совсем развеселившись.
– Пятнадцать минут на то, чтобы сдать оружие, - долетел до них уже другой, хрипловатый, но твердый голос.
– Если вы сдадитесь добровольно, то будете согласно законам отданы под суд, в случае дальнейшего сопротивления вы будете расстреляны на месте. Сопротивление бесполезно! Сдавайтесь!
– Они нам обещают так много, - сказал Барабан, - что можно лопнуть, только представляя себе это удовольствие! Что ты на это скажешь, Сашка?
Барин оборотился к нему и так скривил губы, что не оставалось никаких сомнений в том, как он относится к предложению осаждавших.
– Болтовня!
– коротко сказал он, перевернув несколько раз барабан револьвера и пересматривая пустые гнезда. Шмерка вдруг задумался.
– Послушай, Саша, а может быть до суда удастся...
– Нам ничего больше не удастся!
– Так значит...
Шмерка снова остановился, но тут же подбежал к окну и с силой ударил кулаком по оголенной раме.
– Слушайте вы, герои! Что вы хотите от нас? Вы хотите, чтобы мы сдали вам оружие? У нас так много оружия, что вам не увезти его на двенадцати автомобилях!
– Отданы под суд, - вдруг передразнил он, - ваши законы! По этим законам мой сын, если бы у меня был сын, уже семь лет читал бы по мне кадыш! По этим законам я уже двадцать раз отправился бы налево! Что касается до того, что мы будем расстреляны на месте, то вы можете быть, таки да, уверены, что кое-кто из вас отправится вместе с нами.
Он обернулся к Сашке
Но в ту же минуту он снова оборотился к окну и закричал, топнув ногой и ударяя кулаком по подоконнику:
– Гов-ня-ки!
Пятак расстрелял последнюю обойму. Он вскочил с колен, рукавом вытер запотевшее от напряженья лицо и обратился к Пинете:
– Ну, братишка, ты что-то сдрейфил. Отдай-ка мне ноган.
И он несколько раз перевернул барабан револьвера, который Пинета молча отдал ему: в ногане застряли еще две пули.
Пятак вышел из комнаты и притворил за собой двери.
В кухне, с револьвером в руках, валялся Володя Студент, который был годен теперь только на то, чтобы пугать ворон на огороде. Глаза застеклились и видели такую посую хазу, которую не откроет ни один лягавый, даже съевший собаку на своем деле.
Он защищался до последнего патрона. Револьвер был пуст.
Пятак оттащил его в сторону и, несмотря на то, что пули начали уже ударять вокруг него в стены, сел у окна и положил голову на руки.
Так он сидел минут десять, до тех пор покамест его как будто подтолкнул кто-то в подбородок. Он поднял голову: по двору вдоль стены шли, крадучись, двое милиционеров с винтовками в руках; один поднял голову, присел и шмыгнул в подъезд. (Подъезд вел на черную лестницу.)
Другой остановился, махнул рукой товарищам, которые толпились за углом под аркой.
Еще двое вышли из-за угла и, прижимаясь к стене, стали переходить двор.
Пятак посмотрел на пустые гнезда своего револьвера и скрипнул зубами.
Он выбежал из кухни в коридор и крикнул:
– Барабан, с кухни хляют!
Потом осторожно подкрался к двери, медленно, без скрипа отодвинул засов, на цыпочках отошел в сторону от двери и остановился в выемке, где висели кухонные тряпки и всякая дрянь.
Ждать пришлось недолго: через несколько минут он услышал на лестнице шаги.
Дверь отворилась, в кухню просунулись сперва винтовка, потом лицо человека, честно зарабатывающего свои 44 рубля в месяц.
Лицо обвело кухню глазами, посмотрело на Володю Студента и внезапно рванулось к двери.
Пятак выждал минуту, когда милиционер повернулся к нему спиной, выстрелил и бросился вниз по лестнице. Он свалил ударом ноги в чувствительное место другого милиционера, встретившегося ему внизу у выходной двери и выбежал во двор.
Со всех сторон, из подворотни, из-за угла, из второго двора вдруг выплыли и двинулись на него люди с винтовками.
Он выстрелил наугад и молча побежал к воротам. Уже в самых воротах на него насели, сбили с ног и прикладом винтовки вышибли из него всякую способность что-либо соображать и вместе с этой способностью мысль о том, что в его ногане не осталось больше ни одного патрона.