Конец Хитрова рынка
Шрифт:
— Мерзость?
— А ты в этом не уверен?
— У тебя выработалась очень своеобразная манера разговора со мной…
— Извини.
— Чего уж тут извиняться… — Сухоруков нахмурился. — Ну, что скажешь?
— Скажу, что очень странно.
— Что именно? Что Фуфаев написал заявление?
— Нет, странно, что под ним лишь одна подпись. Здесь вполне достаточно места для двух… Или Эрлих написал отдельно?
— Это ты зря.
— Фуфаев разве не предлагал ему? — поинтересовался я.
— Предлагал. Но Эрлих отказался. Он у
— Вон как? Приятно слышать. А что касается заявления Фуфаева, лет двадцать назад я бы знал, что делать…
Виктор скрипнул своим вращающимся креслом, усмехнулся:
— Ну, лет двадцать назад ты бы, допустим, побил ему морду. Но, учитывая, что ты не гимназист и тебе уже тридцать пять, метод для установления истины не самый подходящий.
— Истина тут ни при чем.
— Хоть крупица правды есть в заявлении?
— Крупица? Почему же крупица? Все правда. От начала и до конца. Действительно, я недооценил роль ударничества в борьбе с преступностью. И Эрлиху мешал, и Рита приходила ко мне с просьбой разобраться в обоснованности обвинения. Факты, товарищ Сухоруков, голые факты…
Видимо, Сухоруков решил, что моя нервная система в дальнейшем укреплении не нуждается: не предложив мне очередной папиросы, он закурил сам.
— Тебе не кажется, что время для шуток неподходящее?
— Кажется.
— Долматов предложил это заявление вынести на обсуждение партбюро, но предварительно он хочет с тобой побеседовать.
— Разумно.
Сухоруков скомкал пустую пачку от папирос, швырнул ее в корзину для бумаг. Достал новую. Едва сдерживая себя, сказал:
— Я тебя пригласил не для оценки действий Долматова. И не для оценки моих действий.
— Для чего же тогда?
— Ты понимаешь, что все это может стоить тебе партийного билета?
— Нет, не понимаю. Не понимаю и, наверное, никогда не пойму, почему заявление мерзавца должно сказаться на мнении честных людей.
— Не все знают тебя двадцать пять лет, а я только один из членов партбюро.
— Зато все знают Фуфаева.
— Пустой разговор, — сказал Виктор. — Заявление будут разбирать и проверять. Таков порядок, и от него никуда не денешься. Кроме того…
— Ну-ну, слушаю.
— Ты же сам говоришь, что Рита просила за Явича. Верно?
— Верно.
— А ты мне об этом не рассказывал… Тут ты тоже прав?
— Нет.
— Вот видишь. Я-то тебя, конечно, могу понять. Я знаю тебя, Риту, ваши взаимоотношения…
— А все-таки для чего ты меня вызвал?
— Тебе придется представить письменное объяснение. Я хотел вместе с тобой обсудить его.
— Тронут, но оно уже составлено.
— Хватит, Саша.
— Я говорю вполне серьезно. Вот мое письменное объяснение.
Он взял докладную, удивленно посмотрел на меня:
— Что это?
— Письменное объяснение. Прочти.
— Тяжелый ты человек. Крученый… — Сухоруков
— Заканчивал его.
— Ну знаешь ли!
— Прочти все-таки.
— Прочту, конечно.
Он глубоко и безнадежно вздохнул, как человек, окончательно убедившийся в том, что имеет дело не просто с рядовым дураком, а с законченным идиотом. Еще раз вздохнул и начал читать.
Прочитав первую страницу, Сухоруков коротко исподлобья взглянул на меня:
— У тебя что-нибудь есть под этим? — он постучал пальцем по докладной.
— Все есть.
— А поконкретней?
— Все, что требуется: показания свидетелей, акты, протоколы…
— Та-ак, — протянул он и снова склонился над докладной. Я видел, как на его скулах набухают желваки и сереет лицо. — Та-ак…
— Тебе дать протоколы?
— Успеется.
Теперь он читал вторую страницу. Я ее помнил наизусть, впрочем, как и всю докладную.
«…Таким образом, оставив у Зайковой портфель, Шамрай никак не мог привезти его к себе на дачу и положить в ящик письменного стола. Не мог он и закрыть этот ящик на ключ. Как показал слесарь Грызюк, замка в ящике не было. Накануне пожара Грызюк по просьбе Шамрая вынул старый, давно испорченный замок, а новый не врезал, ибо не имел тогда подходящего (замки производства артели «Металлоизделия» ему доставили лишь через день после пожара).
Следовательно, показания Шамрая в этой части — ложь, вызванная стремлением обвиняемого уйти от ответственности за проявленную им халатность…»
— Шамрай еще не обвиняемый, — сказал Сухоруков.
— Да, там описка. Он еще не обвиняемый…
Виктор прикурил от своей папиросы.
— Явич все-таки был в ту ночь на станции или нет?
— Был. Гугаева не ошиблась. Но на перроне он оказался уже после начала пожара, около четырех утра.
— А до этого?
— Выдвинутое им алиби подтвердилось. Ночь он провел на даче своих приятелей.
— Борисоглебских?
— Да. Их дача вот здесь, по другую сторону железнодорожной линии, — я показал Сухорукову помеченное крестиком место на плане. — В трех километрах от станции и в четырех от коттеджа Шамрая. Явич засиделся у них до трех, и они провожали его на станцию.
— Но Борисоглебский же опроверг алиби Явича.
— Да, после того как Шамрай посоветовал «не вмешиваться в эту грязную историю»…
— Показания Борисоглебского?
— И его и ее. Я их допрашивал перед отъездом в командировку.
— Явич во время пожара находился на станции?
— Нет. Увидев зарево, он решил оказать помощь в тушении и отправился в поселок, но, выяснив по пути, что горит дача Шамрая, и опасаясь навлечь на себя подозрения, вернулся на станцию. Там он вскочил в проходивший товарный поезд и уехал в Москву. Этим, кстати, объясняются царапина и отсутствие пуговиц на сорочке.