Конец игры
Шрифт:
— Постойте! — У Регоры зашлось дыхание; официальный тон Славика, очевидно, огорошил его. — В чем, собственно, дело, товарищ режиссер? Я чего-то не пойму…
— Мне кажется, я достаточно ясно и внятно вам объяснил, товарищ замдиректора. Видимо, мне не остается ничего другого, как ознакомить с делом товарища Петрушки вышестоящие лица.
— С делом? — переспросил Регора недоуменно. — С каким делом? Вероятно, произошло какое-то недоразумение.
— Боюсь, что я вас не вполне понимаю, товарищ замдиректора. Что же получается: травля людей для вас всего лишь недоразумение?
Чуть помедлив, превозмогая злость и раздражение, Регора сказал:
— Я, правда, в толк не возьму, что вас так возмутило, товарищ режиссер… Это же сущая чепуха.
— По-вашему, чепуха? Ваша позиция меня действительно удивляет, товарищ замдиректора. Сдается, вы забываете, что вы ответственный руководящий
— Давайте кончим, товарищ режиссер! — прервал его Регора. — Спешу на аэродром. Видимо, меня неправильно информировали. У меня создалось впечатление, что эта передвижка происходит с вашего согласия… — Он дипломатично замолчал.
Славик смекнул: он дает мне шанс, было бы ошибкой не пойти на предложенный компромисс…
— И мне весьма огорчительно, что дело приняло такой неприятный оборот, — сказал он примирительно. И добавил: — Короче говоря, товарищ Петрушка и впредь остается членом моей съемочной группы. Я вас правильно понял?
Славик мог, конечно, воздержаться от этого уточнения, но не устоял перед соблазном — пусть Регора выскажется без обиняков.
Через секунду-другую он услышал уклончивую фразу такого содержания:
— Неясности необходимо прояснять.
— Я придерживаюсь того же мнения, — согласился Славик, довольно ухмыляясь. — Приятного полета, товарищ замдиректора.
— Спасибо, товарищ режиссер… Кстати, не хотите ли что-нибудь передать вашей жене? Я мог бы ее навестить. Она же в Праге, не правда ли?
Ну ясно, Каролко, тебе да не знать этого!
— Как всегда, вы потрясающе осведомлены, товарищ замдиректора. Благодарю за любезность, но завтра вечером она уже возвращается…
— Так скоро? — спросил Регора с наигранной наивностью и тут же добавил, с наслаждением смакуя каждое слово: — А я-то думал, в наркологической лечебнице пекутся о своих пациентах значительно дольше. — И прежде чем Славик собрался с силами ответить, Регора с довольным смешком повесил трубку.
С минуту Славик растерянно держал трубку в руке, не зная, смеяться ли ему или рвать и метать. В конце концов, баш на баш, рассудил он. Мы оба добились своего. Каждый получил, что хотел: я — Петрушку, а он позубоскалил на мой счет.
В отношениях между Славиком и замдиректора Регорой чувствовалась явная напряженность, но, по общему мнению, это был всего лишь отвлекающий маневр, оговоренный прием, рассчитанный на наивных идиотов — кто же попадется им на удочку, мы-то все знаем, нас не поймаешь на фуфу, коллеги.
Петер Славик окончил сценарный факультет Института музыкального и театрального искусства более или менее по необходимости — его не приняли на факультет кино и телевидения пражской Академии художеств. Но коль скоро он хотел стать режиссером (а он хотел), то ему не оставалось ничего другого, как терпеливо работать, учиться и ждать случая. Учиться, набираться опыта, но где и как? Конечно же, старым, опробованным способом — в съемочной группе. Он, естественно, с большей охотой работал бы на киностудии, но ему удалось зацепиться на телевидении: против ветру не надуешься, высказалась по этому поводу Гелена, знаток цитат, пословиц и поговорок. Четыре года он работал ассистентом режиссера, набирался опыта и ждал случая — и тот не преминул подвернуться. Конечно, он мог подвернуться и менее драматичным образом, но подвернуться все-таки должен был. Режиссера, которому он ассистировал, незадолго до начала съемки хватил инфаркт — нет, упаси бог, режиссер не умер, нет, и все же самым счастливым этот старт не назовешь: карьеру свою Славик построил на несчастье другого — и такие слышались разговорчики. Что он мог сказать на это? Как защититься? Он послушался совета «пострадавшего» режиссера Светского — э, плюнь на все, с дураками не спорят, зряшная трата времени и сил. То был отличный режиссер и умный человек. Славик понимал свое счастье — не такое уж это избитое сочетание — он многому научился у Светского и был ему за то благодарен; Светский дал ему возможность приобщиться к инсценировке на первых же порах, и Славику показалось совершенно логичным, что после этого злополучного инфаркта и по желанию самого же Светского завершить работу обязали его. В том-то и дело! И хотя он отснял всю инсценировку сам, все равно считал, что это лишь завершение работы, и признание (они получили главный приз на большом международном фестивале) воспринимал как успех Светского. Ложная скромность? Скорей объективная констатация: в скромности его вряд ли можно было когда-нибудь упрекнуть. Понятно, это вдохновило его, он убедился, что в какой-то степени овладел хотя бы основами ремесла, обрел уверенность в своих
Кто был автором сплетни, ставшей причиной напряженных отношений Славика и замдиректора Регоры? Да так ли уж это важно? Сплетня, пожалуй, потому и есть сплетня, что автором ее является как бы не конкретное лицо, она рождается как бы коллективным подсознанием, благодаря чему и может стать всеобщим достоянием. Сплетни подобны стихийным бедствиям; можно ли кого-нибудь обвинить в землетрясении, кроме абстрактной Природы? Само собой, причины землетрясения существуют — наука знает о них, не правда ли? — как существует и причина достоверной информации: Славик получил режиссуру потому, что ему покровительствовал замдиректора Регора, а мы-то знаем, почему замдиректора Регора покровительствует ему, дело ясное — ведь жена Славика и Регора… Как? И вы не знаете, что они путаются? Охо-хо, уже долгие годы…
Итак, причина существовала, неправдоподобная, бессмысленная, но тем более благодатная — чем невероятнее причина, тем упорнее сплетня цепляется за жизнь. Гелена действительно была знакома с Регорой уже давно, как была знакома и со многими другими так называемыми сильными мира сего, с Регорой они были даже на «ты»; разве этого мало?! Так почему ж в таком случае не допустить, что они спят вместе? Возможно ли? Конечно, на этом свете все возможно!
Гелена, узнав об этом, была приятно польщена; смеялась довольно, сладко, будто он почесывал ее по животику. А Регора? Тот молча, с высоты своего величия улыбался, как-никак ниже его достоинства отрицать такую вопиющую бессмыслицу; особенно, если она цветет пышным цветом и без его усилий. Лишь по истечении времени, когда сплетне уже грозило забвение, когда родились сплетни новые, что ж, пришла пора оживить и ее, бедняжку, ведь она еще не совсем испустила дух — она просто затаилась. Ну, а как оживить ее? Да хотя бы тем, что ее опровергнуть! Замдиректора Регора вдруг, ни с того ни с сего, по прошествии полутора лет, опроверг на профсоюзном собрании ничем не оправданные пересуды, которые, к сожалению, все еще бытуют в определенных кругах и которые суть не что иное, как гнусные каверзные сплетни, подрывающие основы социалистической морали… все мы хорошо знаем, что товарищ Славик был назначен на должность режиссера по общеизвестным причинам, и правомерность этого назначения он более чем убедительно доказал успешной самостоятельной работой, и так далее и тому подобное, кто все это упомнит.
Это было смелое, веское, принципиальное и честное выступление — сплетня аж визжала от радости; а Славик был уверен, что Регора снова мило потешается — на его счет. Но мог ли он в чем-либо упрекнуть его? Пожалуй, лишь в бестактной неуместности опровержения — пусть даже с самыми лучшими намерениями.
Что оставалось Славику делать? Набить морду всякому, кто говорил, что Гелена путается с Регорой? Он окончательно выставил бы себя на посмешище, признав тем самым, что допускает такую возможность. Делать вид, что ему все до лампочки? Он подозревает, что это правда, поэтому и молчит, будто воды в рот набрал, вы же знаете, пан коллега, без ветра и лист не шелохнется, нет дыма без огня, хи-хи-хи, возможно…
ВОЗМОЖНО — вот оно, то самое злополучное словечко. Никакой уверенности, но сколько же этих возможностей! Унизительное бессилие, не за что уцепиться, нет той колючки, которую он мог бы вытащить из пятки, хотя болезненно ощущает, что в пятку что-то вонзилось. Подозрение, да, мучит его подозрение, он подозревает ее с тех пор, как знает, хотя — смешной парадокс — Гелена убеждена в обратном. Ты холоден, как мороженая селедка, ты б, наверно, и бровью не повел, затащи я даже чужого мужика в нашу постель! Она упрекала его именно в равнодушии! Знала б она, как ошибается! Если б догадывалась, как пожирает его ревность! А может, догадывается? Может, нарочно возбуждает в нем неуверенность? Хотя нет, людям надо доверять, не смеет же он думать, что она уж такая бестия. Нет! Ему удалось напрочь обмануть ее этой своей тяжко вымученной способностью самообладания. А что за этим скрывается? Страх быть осмеянным. Нет, он никогда не даст понять, никогда, ни при каких обстоятельствах, что страдает или — еще того хуже — ревнует. Ревность, как, впрочем, и всякую страсть, он считал проявлением инфантильности, романтической трухой, недостойной взрослого человека. Со страстями — то же, что с корью, говорил он. В детстве человеку трудно от нее уберечься, что ж, в конце концов, каждый возраст имеет право на свои болезни. Но корь у взрослого человека? Извините, это же по меньшей мере смешно: ревность — пошлая штуковина, проявление жалкой слабости — он что, какой-нибудь Отелло?