Конец – молчание
Шрифт:
Шелбурн писал, что обстоятельства неожиданно изменились: его срочно отзывают в Лондон. Податель сего – Джо Бутлер, клерк транспортной конторы «Вильямс и К°», его человек. К нему можно, в случае чего, обратиться. Сам же он, без указаний полковника, ни о чем просить Кесслеров не станет.
Бутлер дождался, пока Максим Фридрихович прочел записку, хорошенько все запомнил и сжег на спичке листок… Лишь после этого, все так же не раскрыв рта, повернулся и вышел.
– Итак – Величко?
– Величко, Пауль. Благо, Шелбурн исчезает с горизонта.
Когда Максим Фридрихович впервые пошел
Выполнены они были действительно мастерски! И яркий мак, с мельчайшими прожилочками, и серо-зеленая ящерица, прикорнувшая на солнце, невиданная птичка, чьи перышки так сверкали и переливались…
А в это время Максим Фридрихович пил чай из армудов в кабинете Величко. Давний приятель превратился в сухого и сгорбленного старичка. Будто жаркое тегеранское солнце вытопило из Величко все соки и оставило наконец в покое. (Никаких полотенец и в помине не было!)
Да и без родины, наверное, жить тяжко… Иран, судя по всему, ею не стал. От России Григорий Степанович добровольно отказался. В Германию, чьи интересы он настойчиво защищал с приходом к власти фашистов, его последней надежды на уничтожение большевизма, не уехал. Да и куда двинешься-то, когда здоровья ни на копейку?
Они уже все обговорили, все обсудили и теперь молчали, радуясь встрече и хорошо заваренному чаю…
Величко с сочувствием слушал о переживаниях Кесслера в связи со смертью жены и поступком сына. Максим Фридрихович с немалым интересом расспрашивал о тегеранских новостях, о реакции эмигрантов на политику Гитлера.
В предчувствии нападения Германии на Советский Союз эмигранты разделились на два лагеря.
Одни – к ним относился и Григорий Степанович – считали эту войну единственным средством избавления от коммунистов. Фашисты-де наведут долгожданный порядок, установят справедливую власть, и белые парии вернутся в Россию…
Другие доказывали, что в случае войны эмиграция не должна выступать против советской власти, ибо эта власть будет защищать родину от оккупантов…
– Да, только с помощью национал-социалистов мы сможем умереть на земле своих отцов… – задумчиво произнес Величко, хотя они давно уже оставили эту тему.
Он сидел за старым расшатанным столом, зажав в морщинистой руке стаканчик чаю, а сзади, на стене, висело сине-бело-красное знамя с вышитыми золотом словами: «Русская национал-фашистская революционная партия» и портрет ее главаря графа Анастасия Вонсяцкого, здоровенного, совершенно лысого детины, одетого «а-ля Гитлер» в военный китель без орденов и знаков различия, лишь на рукаве – повязка со свастикой.
Максим Фридрихович старался особенно не рассматривать русского фюрера. Величко коротко объяснил, кто это да что, – и слава богу! Но Кесслер многое мог бы поведать своему приятелю: Горин и Кулиев отлично их подготовили.
Интересно, как бы отреагировал Григорий Степанович,
Но Вонсяцкий опирался не только на германо-японский блок. «Граф» не раз подчеркивал, что у него и у Троцкого «параллельные интересы» в борьбе против советского режима.
Но зачем Величко об этом знать? Пусть сидит под портретом и под трехцветным флагом в своем кабинетике, который он важно именует «резиденцией», и ждет сигнала: когда можно будет отправляться в родные пенаты умирать.
– Ты, Максим, пока оглядись, – вспомнил Величко о госте, очнувшись от задумчивости. – Устройся… Пообщайся с нашими – ты многих знаешь! Их можно встретить не только здесь, но и в православной церкви, и в русской библиотеке на Каваме Салтане… Если будет нужна помощь с квартирой или мастерской – скажи: все сделаем…
Величко говорил отрывисто, слегка задыхаясь: видно, сердце сдавало.
– Потом вы, если захотите, окажете услугу нам, нашему движению… Два новых человека в местных условиях – это много…
– Конечно же, Гриша! О чем речь? Вот только разберемся немного с бытом и подключимся, – поспешил заверить Максим Фридрихович. А сам подумал: «К чему подключаться-то? К какому такому “движению”? Ничего ведь здесь конкретно не делается! Одна пустая болтовня да умиление тем, что происходит в Германии или в курируемых ею подлинных очагах “антикоминтерновской деятельности”!»
Максим Фридрихович уже прощался с Величко, когда в кабинет зашел какой-то человек. «Ну и внешность! – невольно подумал Кесслер. – Типичный приказчик, только без цветка в петлице…»
– Познакомьтесь, господа! – Величко поспешил представить их друг другу. – Мой ближайший помощник Кушаков… Мой сослуживец по корпусу Баратова…
«Ближайший помощник», небрежно кивнув головой и не расщедрившись на рукопожатие, что несколько изумило Кесслера, сразу же начал обсуждать с Величко какой-то вопрос. Максим Фридрихович откланялся. Уходя, он перехватил угрюмый взгляд темных, слегка раскосых глаз «приказчика».
«Иль взревновал? – недоумевал Кесслер, возвращаясь в гостиницу. – В друзьях, видно, ходит, вот и боится соперничества… Никто у тебя Величко не отнимет! Живи себе спокойненько, господин Кушаков».
Максим Фридрихович медленно шел по улицам, пытаясь проанализировать встречу, и не заметил, что улыбается: все прошло сверх ожидания гладко! Потом, глянув на часы, поторопился нанять извозчика: прошло много времени, и Пауль, наверное, места себе не находит…
Подкатив к гостинице, Кесслер увидел в окне второго этажа Пауля. Помахал ему рукой – все, мол, в порядке – и стал не спеша подыматься по обшарпанной, но все же покрытой истертым ковром лестнице.