Конец – молчание
Шрифт:
Дима подошел к сиявшей безукоризненной чистотой витрине, рассеянным взглядом окинул выставленные товары, привычным жестом провел по волосам, проверяя, не испортился ли пробор, потом, так же не спеша и еле слышно напевая модную песенку, направился в сторону Линден-форума.
– Вен зих цвай ферлибте кюссен… – задумчиво мурлыкал молодой человек в безукоризненном сером костюме, с безукоризненным косым пробором. – Когда двое влюбленных целуются…
В это время, по всей видимости, им никто не должен мешать. Если тот – бледный, помятый – снова попадется на глаза, значит, слежка. Проверим… Дима хлопнул себя ладонью по лбу – фу, ты, черт – и резко повернул назад:
Конечно, Отто Лоллинг, в отличие от Редера, своего тегеранского коллеги, работал гораздо тоньше, как и положено человеку с Александер-плац. Правда, в тот раз, около года назад, его мальчики особенно не церемонились с Варгасовым…
Только Дима вышел тогда на Паризер-плац – до нужного ему дома оставались какие-то метры, – как около него затормозил «опель», и Варгасов, не успев опомниться, оказался на заднем сиденье, между двумя верзилами в штатском. Видно, разговаривать они не были приучены, так как, в ответ на Димины попытки что-то выяснить, упорно молчали. Зато работу свою выполнили отлично! Никто из людей, находившихся на улице, даже не заметил, что молодой человек сел в прижавшуюся на мгновение к тротуару машину не по своей воле.
Варгасов – и сидя в «опеле», и ожидая на скамье, в коридоре, и переступив порог просторного кабинета, на ковровой дорожке которого валялась толстая, вся в бурых пятнах веревка, – все время лихорадочно думал: что же произошло, в чем они с Максимом Фридриховичем ошиблись?
Вроде все так удачно складывалось после того потрясения, что пришлось пережить, едва они ступили на немецкую землю… Судьба словно компенсировала их за страшные сутки, проведенные в одиночных камерах!
И квартиру нашли недорогую, но уютную, заботы о которой, как и о двух холостых мужчинах, охотно взяла на себя приветливая хозяйка, фрау Шуккарт, вдовствующая с той «проклятой» войны… И с местными фашиствующими соотечественниками сразу же обрели общий язык: немалую роль тут, правда, сыграл их главарь, Игорь Анатольевич Скобликов, к которому Дима явился с рекомендательным письмом Редера и который, еще до этого визита наслышанный о Кесслерах, помог Максиму Фридриховичу устроиться на знаменитый завод П. Леви, изготавливавший радиоаппаратуру… А через несколько дней крупно повезло и Диме.
Максиму Фридриховичу дали ответственное задание: срочно отремонтировать приемник в квартире полковника фон Эберхарда, недавно назначенного правительственным комиссаром по призыву в армию. Старому аристократу понравилась работа Кесслера. Но, кроме того, бывший кайзеровский офицер увидел военную выправку Максима Фридриховича.
Разговорились. Обнаружили не только общих знакомых (к счастью, покойных) в Баварии, откуда происходили оба рода, но и кое-какие общие взгляды. Постепенно добрались до юного Кесслера, судьба которого пока еще была не устроена. Фон Эберхард выразил желание познакомиться с юношей. А познакомившись, был очарован его умом, скромностью, отличными манерами…
Вскоре Дима, пройдя довольно условную медицинскую комиссию, неожиданно обнаружившую в здоровье юноши немало изъянов и потому посчитавшую, что к действительной военной службе он не пригоден (в крайнем случае – эрзац-резерв первого разряда), поступил в распоряжение своего покровителя.
Смышленый и ловкий Пауль Кесслер, быстро усвоивший солдатскую заповедь, что сапоги и поясной ремень должны блестеть, «как бычье брюхо при лунном сиянии», в хорошо отутюженной
Пауль Кесслер почти сразу разобрался во всех премудростях хозяйства, за которое отвечал полковник, безошибочно ориентировался в инстанциях, с какими приходилось иметь дело. А с красной папкой – ее по диагонали пересекала желтая полоса, признак секретности, – почти не расставался.
Он свыкся с ней так же, как со своей солдатской книжкой в твердой коричневой обложке. Пауль, закрыв глаза, мог рассказать, что написано на каждой из многочисленных, четкоразграфленных страниц: где стоит крестик возле имени матери, означающий, что Ольга Кесслер умерла; где сказано о приметах владельца книжки и проставлена не только длина, но и ширина его стопы; где перечислены предметы обмундирования, которые теперь – вплоть до «набрюшника» – числятся за ним; где упомянуто, что Кесслер получает содержание не по самому низшему, шестнадцатому, разряду, а как унтер-офицер – по четырнадцатому.
Ну а что касается бумаг «входящих» и «исходящих», обычно лежавших в красно-желтой папке, то новый сотрудник Эберхарда был прекрасно осведомлен о том, насколько необходимо соблюдение военной тайны.
Все вокруг, пользуясь своим старшинством и многоопытностью, твердили об этом на разные голоса. И Пауль, лихо щелкая каблуками, молча склонял в знак полного согласия свою идеально причесанную русую голову. Что означало: «Я прекрасно понимаю ответственность, которая на меня ложится, и вашу тревогу, господа… Но все будет в полном порядке!»
Наверное, именно поэтому младший Кесслер никогда не торопился вручать по назначению проходившие через него документы, а старался подержать их у себя, попривыкнуть, к ним. Но ровно столько, чтобы никто их не хватился.
Особенно он был внимателен к тем бумагам, на которых в верхнем правом углу стояли красный оттиск, сделанный каучуковым штемпелем, и буквы, указывающие на степень секретности… Правда, он не пренебрегал и более скромными грифами. Например: «Для служебного пользования», «Не подлежит оглашению» или «Конфиденциально»…
С помощью многоваттной лампы Лоллинг довольно долго разглядывал тогда Пауля Кесслера. Наконец утомившись созерцать его малооригинальное лицо, по которому от яркого света непроизвольно текли слезы, оберштурмбаннфюрер выключил лампу, уютно устроился в кресле и задал первый вопрос.
Тотчас подключились еще два офицера. Эти, как и те, что брали Кесслера нa улице, тоже хорошо владели «паузой», выражаясь театральным языком.
И Пауль Кесслер испытание паузой выдержал. Вытерев мокрое лицо белоснежным платком, он спокойно отвечал на многочисленные, заданные вне всякой хронологии вопросы.
Сотрудники Лоллинга время от времени передвигались по кабинету, и вопросы сыпались со всех сторон. Кесслеру приходилось поворачиваться то влево, то вправо, то назад, отвечая на очередное:
– Кто возглавлял в Баку промкооперацию?
– Есть ли у Хайнца Редера пробор? Если да, то прямой или косой?
– На какую страну вы работали в Персии?
– В каких купюрах были похищенные вами деньги?
– Как звали женщину, на которую вы их якобы истратили? Ее адрес?
Так длилось долго… Кесслер уже не единожды вынимал отсыревший платок. А помощники Лоллинга, вдохновленные поразительной выносливостью своего руководителя, все сыпали и сыпали вопросами, не желая, видимо, показать, что притомились.