Конец одиночеству
Шрифт:
А потом я понял причину этого восхищения и слепого поклонения. И я проклял тот день, давший мне эти знания, вместе с которыми в мою жизнь ворвалась ужасная боль и холод. Я повзрослел в тот день, но взамен потерял нечто очень важное...
В то время маленький златокудрый мальчик кругами носился по комнате, разбрасывая игрушки и заливисто смеясь. Беспричинное веселье било через край, да и много ли ребенку нужно для счастья? Любящая семья, уважение сверстников – все это было у него.
И
Впрочем, в последнее время все было не так гладко. Мама все реже выглядела веселой, все меньше одаривала его и брата своими ласками. Она угасала. И не потому, что отец не отпускал ее из поместья. Нет, с этим она смирилась уже давно. Задолго до их рождения.
Она никогда его не любила, но отец был слишком эгоистичен, чтобы ее отпустить.
Она боялась отца, но любила своих малышей – их совместный плод. Продолжение их жизни.
Но сейчас причина была явно не в этом. Время текло, и их мама начала неощутимо, сначала совсем незаметно меняться. Менялись и все люди, окружающие нашу семью, они взрослели и старели. Алекс не понимал, почему его сверстники так быстро растут, и почему его тело не взрослеет, в то время как мама уже мало напоминала себя прежнюю.
Ее тело ослабло, кожа, некогда прекрасного молочного цвета, теперь одряблела и покрылась сеткой морщин. Движения замедлились, утратили былую резвость. Глаза потеряли свое мягкое сияние, которым она согревала своих детей. Волосы уже не были такими мягкими и пушистыми, и теперь зачастую просто лежали спутанным седым клубком на ее опущенных плечах. В поместье словно похолодало, комнаты утратили былой уют, все чаще необъяснимый страх сковывал тела его обитателей.
Алекс и Ксандр не понимали, что происходит.
А отец что-то знал, и это знание его тяготило. Он больше не проводил время с матерью, стараясь вообще не видеть ее. Он все реже появлялся в поместье, и тем страшнее было замечать разительные перемены, происходившие в нем. Во время своих приездов он метался по поместью, как загнанный зверь, пугая слуг алыми глазами. И ход времени был неумолим, а потому жизнь утекала из его супруги.
В деревеньке, жители которой прислуживали отцу, становилось все неспокойнее. Жители пропадали. Немногие тела, что удалось найти по этой весне, поражали жителей, леденя кровь. Тела были обескровлены, растерзаны. До тошноты противное зрелище. Это пугало народ, вносило смятение в ранее размеренную жизнь деревеньки, это нарушало обыденный ход. Все чаще семьи покидали обжитые места, подаваясь в бега...
Тем утром ничего не предвещало беды.
Небо было затянуто низкими облаками, воздух обдавал разгоряченное после сна тело прохладой.
Алекс сполз с огромной кровати и балдахином, которая занимала большую часть комнаты. Холодный, каменный пол приятно холодил ноги. Ночная рубашка была ему немного великовата, а поэтому спускалась до лодыжек. Но мальчику это нравилось.
Довольно засмеявшись, он закружил по комнате, разбрасывая игрушки, переворачивая одеяло, которое и так было запутано.
Чудесный день, но что-то настораживало.
Может, когда служанки, услышав его возню, пришли помочь одеться, как-то странно при этом поглядывая на него.
Может, это были тихие перешептывания у малыша за спиной.
Может, потухший взгляд отца, которым он встретил мальчика в большом зале, где они обычно завтракали.
Но по венам все отчетливее разливался холод, замораживая внутренности. И звонкий детский голос, эхом разнесшийся по мрачному сейчас помещению, заставил вздрогнуть всех без исключения:
– А где мама?
Лишь спустя несколько минут тихий, но по-прежнему крепкий голос отца прозвучал в той тишине, что начинала незримо давить на жителей поместья:
– Мама... ушла.
– А куда? – детский голос был наполнен любопытством и желанием увидеть любимого человека.
– Далеко...
– А когда она вернется? Я хочу поиграть с мамой.
И ребенок не понимал, что будит своими словами ярость в отце. Не понимал, что эту злость ему заглушить не удастся. И чувствовал лишь все больший холод.
– Мама... не вернется, да? – детский голос дрогнул, ломаясь, но в нем не прозвучали слезы. Эмоции мальчика притуплены и словно заморожены. Он был еще не в состоянии понять того, что скрыто за этими словами, но интуитивно чувствовал, что день уже не такой хороший, как ему казалось.
Резкий звук рухнувшего стула вывел его из того транса, в который он погрузился. Подняв голову, он видел, что место, на котором только что сидел отец пустовало, вводя слуг в ужас исчезновением хозяина. Хотя они и привыкли к странностям их семьи, но исчезновение главы семьи прямо на их глазах ввергло их в суеверный ужас.
Но мысли мальчика занимало не это. Несмотря на то, что выглядел он как ребенок, ему было уже несколько десятков лет, поэтому он был в состоянии понять, что означает злость отца.
Эта ярость, эта боль от потери человека, который уже так давно угасал у тебя на виду, разрывает на части, пронзает каждый миллиметр твоего тела острыми иглами, которые раскаленным металлом разбавляют твою кровь. Крики звучат в твоей голове сотней голосов, но возможности заставить их звучать снаружи нет, потому что это только твоя боль, твой гнев, твое отчаяние, что накатывает волнами, вгоняя разум в апатию, позволяя телу крушить все, что оказывается слишком близко.