Конец "Осиного гнезда". Это было под Ровно

Брянцев Георгий Михайлович

Нельзя, чтобы Семен попался на глаза предателям. И она решила поддерживать разговор.

Когда они свернули к дому, где жил Наклейкин, Таня заметила, что сзади идут четверо неизвестных в гражданском. Она вначале заподозрила, что это приятели Наклейкина и что он что-то затеял против нее, но Наклейкин тоже забеспокоился и стал оглядываться.

Короче говоря, на перекрестке неизвестные налетели на Наклейкина и стали крутить ему руки назад. Переводчик сразу дал ходу, побежал. Один из нападавших вытащил пистолет, послал

пулю вдогонку и уложил беглеца намертво. Увидя такое дело, Наклейкин изловчился и вытащил свой пистолет, но выстрелить ему не удалось: сильный удар по голове свалил его наземь. Таня, насмерть перепуганная, стояла прижавшись к стене.

Когда Наклейкин затих, неизвестные заговорили между собой, и Таня поняла, что это немцы.

Один из них подошел к Тане, осветил ее лицо фонариком и, подмигнув, толкнул в плечо и скомандовал: «Шнелль, марш!. »

И Таня помчалась, не чувствуя под собой ног.

— А сегодня сволокли зверя на кладбище, — закончил Фома Филимонович.

Так закончилась жизнь предателя.

Затем старик сообщил мне последнюю новость: партизаны ходили в рейд, разгромили гитлеровский гарнизон, захватили большой обоз с оружием и продовольствием.

Я поблагодарил Фому Филимоновича за новости. Он предупредил меня, что скоро придет топить мою печь.

Я вернулся к себе, а часа через три в комнату ввалился Кольчугин с дровами.

— Гауптман прибыл, — доложил он, складывая дрова.

— С медведем?

— Ну прямо… — усмехнулся старик. — Вместо медведя тетеревов настреляли.

— Много?

— С полдюжины.

— Ого!

— Да разве это охота? Баловство одно! — заметил Фома Филимонович. — Двое суток — и полдюжины! Только время убили.

Я высказал предположение, что виновны тут, видимо, не охотники — война распугала дичь. Старик возразил: дичи в лесу много, а вот охотники — шляпы. Не знают, где хоронится птица.

— А то Похитун! — возмущался он. — Какой же из него охотник! Балбеска сущая! Обсевок какой-то… рвань! Смотреть на него тошнехонько. Он пьяный не отличит тетерева от своих сапог, а еще хвастается: я да я… А что он? Тьфу! — И дед сплюнул. — Ввернул я ему как-то, что, мол, не годится, когда курица хочет петухом петь. Так он обозлился! Ну и пусть себе… А дичинки в наших лесах на всех хватит.

Достав из поддувала уголек и присев на корточки спиной к дверям, Фома Филимонович начертил на полу неровный круг и объяснил мне, что это лес. Затем он обозначил Опытную станцию, озеро, реку, протоку, зимник и поставил крестики там, где, по его твердому убеждению, должна таиться дичь.

В это время распахнулась дверь, и на пороге появился Гюберт. На нем был охотничий, ладно сшитый костюм и мягкие меховые сапоги.

Он пнул носком сапога Фому Филимоновича пониже спины. Тот вскочил, и Гюберт прошел в комнату.

В глазах старика, как мне почудилось, мелькнул недобрый

огонек. Я по себе знал, что самая сильная обида это та, на которую нельзя ответить, и отлично понимал Фому Филимоновича. Бросив несколько поленьев дров в печь, он собрался уже выйти, как Гюберт спросил, подозрительно разглядывая примитивный чертеж на полу:

— Чем занимаетесь?

Вопрос мог быть обращен и ко мне и к Кольчугину. Я решил ответить за обоих и сказал:

— Спорим насчет охоты.

Гюберт сел на стул и, уставившись на Фому Филимоновича холодными глазами, спросил:

— А ты понимаешь что-нибудь в охоте?

— А почему я не должен понимать? Чай, годков тридцать брожу по лесу. Собаку на этом деле съел.

— Собаку… — усмехнулся Гюберт, что с ним бывало редко. (И я решил, что он вернулся из лесу в хорошем настроении.) — А ходишь на охоту?

Фома Филимонович поскреб затылок:

— Это дело сложное. Надо коменданту города в ножки кланяться, а я не хочу — стар уж, да и характер не таков. И опять-таки с ружьишком дело дрянь…Совсем дрянь!

— Плохое?

— Никакого нет.

— Выходит, что дрянь не с ружьишком, а без него? — заметил я.

— Так оно и выходит, — согласился Фома Филимонович, порываясь покинуть комнату.

Но Гюберт его остановил:

— Погоди!. Ты и в самом деле охотник? — спросил он.

— А зачем мне брехать при седой голове, — ответил старик. — Я, можно сказать, потомственный охотник. Прадед мой, дед и батька — все были отчаянные медвежатники да и дичинкой не гнушались. Особенно боровой. Мне довелось еще промышлять в лесу с батьковским самопалом. Старинная такая штуковина! Как вдаришь из нее, так и оглохнешь сразу.

В глазах Гюберта я заметил искорки заинтересованности. Лицо заметно оживилось. Я еще не видел его таким и вспомнил слова Доктора: «Гауптман Гюберт — какой-то маньяк».

Гюберт, не сводя глаз с Кольчугина, спросил:

— Почему же ты до сих пор молчал?

— А зачем лезть на глаза? — смело ответил Фома Филимонович. — Да и опять-таки, проводник у вас есть, господин начальник.

— Это кто же? — подняв брови, осведомился Гюберт.

— А господин Похитун…

Гюберт опять усмехнулся и проговорил:

— Какой из него проводник? Он понимает в охоте так же, как ты в астрономии.

— Вот, вот!. — подхватил Фома Филимонович. — И я то ж говорю… С его мордой пристало только кассы взламывать. Кабы такой егерь в доброе старое время моему хозяину попался, он бы за него и щенка последнего не дал. Ей-богу!

Я опасался, что прямота в высказываниях Кольчугина не понравится гауптману, но этого не произошло.

— Твой хозяин, видно, требовательный был человек?

— Он был человек правильный, серьезный и охотник отменный! Царство ему небесное. — И старик перекрестился, заведя под лоб хитрые глазки.