Конец "Осиного гнезда". Это было под Ровно
Шрифт:
— Приманил не приманил, а маленько сплутовал, — сказал он. — Гауптман чуть-чуть просчитался. Уложили-то не четырнадцать, а шестнадцать штук. Вот я двух и приволок домой. Грех небольшой…
— Правильно, — одобрил я. — А куда ты так рано исчез?
— А меня гауптман отпустил. Сказал: «Иди отдыхай, дед! Ты это заслужил». И руку мне подал. Подал и добавил: «Ты оправдал себя и теперь будешь у меня егерем».
— Вот это здорово! — обрадовался я.
— И очень важно для нашего дела, — вставил Семен. —
— А вы знаете, Кондратий Филиппович, как у нас тут хозяйничал Сеня? — спросила Таня.
Я взглянул на Семена.
— Ладно уж! — махнул рукой Криворученко.
— Почему же ладно? — запротестовала Таня и рассказала, что Семен обеспечил их дровами, как-то притащил двух зайцев, а самое главное — принес соль. А на соль можно выменять что угодно. И Таня уже достала керосину, сахару и даже сапоги.
Криворученко, краснея, пробасил, что, мол, его дело маленькое, что, дескать, лесник Трофим Степанович, через которого Семен поддерживает связь с партизанами, прислал подарок Фоме Филимоновичу.
Таня расставила на столе стеклянные банки с чем-то густым и темным. Начали рассаживаться. Дед и внучка принадлежали к числу тех редких людей, которые весело переносят нужду и умеют будни превращать в праздник.
Мужчины выпили по маленькой, и все приступили к еде.
— Самодельный коньячок… пять звездочек, — пошутил Криворученко. — Это тоже лесник презентовал. Мы хотели распить за помин души Наклейкина, да Танюша не согласилась.
— Решили лучше за твои проводы, — добавил старик.
— А чем ты насолил Похитуну? — спросил я его. — Зол он на тебя, как черт.
— А и пусть. Продажная шкура, этот Похитун. Холуй заправский. Для того он и сотворен. На другое не способен.
— Ты от него не отмахивайся!
— Что так?
— А вот так… Он нам еще понадобится. Он враг, но мы должны использовать его слабости. Портить с ним отношения не следует.
Умный старик не стал спорить.
— Значит, люб не люб, а дружбу завязывай!
— Выходит так.
— Задача мудреная, — покачал головой Фома Филимонович. — Душу с него воротит. Да и зашибает он здорово.
— Это как раз и хорошо. Ты должен его задобрить. Ты приучи его есть из твоих рук. Худо ли, хорошо ли, но он считает тебя за своего, а это — главное.
— Что да, то да, — согласился Фома Филимонович. — «Ворон ворону глаз не выклюет»…
Тетеревов мы заели клюквенным киселем. Кисель был кислый и очень густой, но после наскучившего немецкого пайка я съел его за милую душу, хотя от кислоты сводило скулы.
Потом занялись делом. Я инструктировал Криворученко, а он делал одному ему понятные заметки в записной книжке. Криворученко должен был принять в свою группу еще двух товарищей и, поддерживая связь с Фомой Филимоновичем, держать под наблюдением
Если Гюберт перебазирует свою резиденцию, надо было следовать за ним, сохраняя по-прежнему необходимую дистанцию.
Обо всех изменениях в личном составе Опытной станции, о выявленных агентах надо регулярно информировать штаб.
И Фоме Филимоновичу я поставил задачи: закрепиться на станции, по возможности наладить «дружбу» с Похитуном, добиться расположения Гюберта с таким расчетом, чтобы, меняя место дислокации, Гюберт не отпустил от себя старика, как нужного ему человека.
Листок записной книжки Семена был уже тесно заполнен непонятными словами.
— Ну как, друзья? — спросил я в заключение.
— Сделаем, Кондрат! — заверил Фома Филимонович.
— Сделаем все возможное и невозможное, — добавил Семен.
Таня сидела в сторонке, теребя косу, и слушала нас, полуоткрыв губы.
— И поскорей давай людей Семену, Фома Филимонович, — напомнил я.
— За этим дело не станет, — проговорил старик.
— Только одного, — сказал Семен. — Второго пришлет командир отряда. Есть у него парень надежный, хорошо знающий округу, по фамилии Логачев.
— Толковый парень, — заметил Фома Филимонович.
— Все мы его знаем, — вмешалась в разговор Таня. — Логачев до войны был первым физкультурником в городе, бегун, прыгун, работал в техническом контроле на заводе. Жена его, медсестра, эвакуировалась с больницей, а он остался для работы в тылу. Комсомолец…
— Да что говорить, лучшего не сыскать, — подтвердил Фома Филимонович. — Орел-парень! Что тебе рост, что силенка… И мозговитый. Ну, а второго дам тебе я. Обижаться не будешь.
— Кого, дедка?
— А Мишутку Березкина. Наш, городской. В подполье с первых дней. Его немцы не трогают. Одна нога короче другой, малость прихрамывает… А парень — сорвиголова! На любое дело пойдет и глазом не моргнет. Только прикажи. Если бы не ты, Кондрат, он бы Наклейкина обработал. Вот такой…
— Ладно. Ты сведи его с Семеном, и они поговорят. Ну, мне пора, — сказал я и встал. — Кажется, обсудили все…
Я стал прощаться.
— Будь удачлив, Кондрат! — напутствовал меня старик.
— Берегите друг друга, — предупредил я.
— Все будет хорошо, — заверил Криворученко.
Таня вышла на разведку, а через минуту двинулся и я, чтобы уже никогда более не возвратиться ни в «хоромы» Кольчугина, ни в этот засыпанный снегом двор, ни в этот город. Во всяком случае — до конца войны…
На дворе уже стемнело. В лицо дул колючий, обжигающий ветер. Небо было задернуто тучами.
Я поднял воротник, застегнул наглухо пальто, сунул руки поглубже в рукава и зашагал к себе.
30. ПРЫЖОК