Конец осиного гнезда. Это было под Ровно(изд.1970)
Шрифт:
– Как не пробовать, пробовал, но давно. А вот сын,старшой, тот и теперь…
– Это которого Петром звать?– пустил я первый пробный шар.
– Ага, – машинально подтвердил старик и, спохватившись, уставился на меня испытующе и тревожно.
Откуда я знаю имя сына?
Я продолжал плескаться водой и,как бы не замечая его смущения, продолжал:
– А меньшого зовут Власом?
Фома Филимонович недоуменно воззрился на меня, чуть приподняв лохматые брови. Его лицо, изрытое глубокими морщинами, застыло в неподвижности. Пальцы теребили
– Ты что, оглох?– крикнул я.
– А? Что такое?– Старик сделал вид, что не расслышал.
– Я спрашиваю тебя: меньшого зовут Власом?
– Ну?
– Что– ну? Ты отвечай, а не нукай.
– Ну, Власом. А што?– и похлопал веником по своим жилистым, волосатым ногам.
– Да так, ничего,– невозмутимо ответил я.– Хорошие имена.
– В общем… неплохие,– нерешительно,каким-то чужим голосом проговорил Фома Филимонович, переминаясь с ноги на ногу. Он, видимо, раздумывал над моим странным поведением.
– Почему неплохие– хорошие!– поправил я старика.– Они ведь, кажется, и хлопцы настоящие, не то что их батя.
Тут Фома Филимонович с ненавистью уставился на меня и тихо спросил:
– К чему вы это все, господин хороший?
Я резко ответил:
– Ты не прикрывайся «господином хорошим», не выйдет!..
– Что так?– растерянно спросил дед.
Я решил сжимать пружину до отказа и сказал:
– Так вот,о сыновьях… Ты говоришь:к чему все это?К тому,отец,что хорошими сыновьями гордиться надо!
Фома Филимонович шумно вздохнул. Видимо, собрался с духом и, усмехаясь, проговорил фальшивым, веселым тоном:
– А чего ими гордиться?Нечего гордиться… Сами дралу дали,а батьку-старика с внучкой бросили– как, мол, хотите, так и устраивайтесь! Им-то небось хорошо, плевать на все,живут себе и в ус не дуют. А каково мне? Им, видать, и в ум не взбредет, что родной их батька…
– Да, вот именно,– решительно перебил я деда,– что родной их батька в это время господам хорошим в парной баньке березовым веничком задницы полирует.
Кольчугин дернулся, точно в него выстрелили. Он хотел что-то сказать, но я продолжал:
– Вот сегодня,после баньки, я с большой охотой проведаю твои хоромы, и мы разопьем по чарочке. Не раздумал?
Старик, предчувствуя что-то недоброе, молчал, опустив руки.
– Что же ты молчишь? Перерешил?
– Почему?.. Нет…– неохотно ответил Кольчугин.
– Вот и прекрасно!–одобрил я.–Гауптману я доложил.Он не против.Он сказал: «Сходите,сходите.Это неплохо… За этим тихоней стариком надо приглядеть,а то он что-то все высматривает, вынюхивает, обо всем выспрашивает. Больно подозрительно.Подпоите его и расспросите… Кстати,узнайте,в каких отношениях он состоит с тем человеком, который рекомендовал его нам и работает в управе.По нашим данным,этот человек является активным участником подполья». Вот так мне сказал гауптман Гюберт. Понял?
Фома Филимонович выпрямился и стал как будто выше ростом, шире в плечах. Ярость вспыхнула в его светлых глазах, они
– Кого ты здесь изображаешь, живоглот? Кто ты таков есть?
Я не узнал мирного, добродушного, с хитринкой в глазах старика. На меня смотрели глаза, полные ярости и злобы, не предвещавшие ничего доброго. Губы Кольчугина дрожали, лицо стало багровым. Все в нем горело, кипело, бурлило. Зажав в горсть левой руки кожу под сердцем, он медленно надвигался на меня.
– А ну, стой!– прикрикнул я, схватив в руки шайку, наполненную водой. – Стой, а то так и огрею!
На всякий случай я привстал и уперся головой в низкий потолок.
– Кто ты есть, шкура? Говори!– повторил старик. Он весь трясся, точно в лихорадке.
– Ого!– сказал я спокойно. – Гауптман, оказывается, прав. «Знаем мы этих тихих,– говорил он. – Все они притворы».
Но я увлекся и чуть не переиграл. Кольчугин был, видимо, скор на руку. Тяжело сопя и не спуская с меня воспаленных глаз,он подался влево,нагнулся, и в руке у него оказался внушительный колун с длинным топорищем.
– Вмиг порешу и себя сгублю!Я смерти не боюсь.Но прежде тебя в печи сожгу вместе с потрохами. Раскрывайся, стерва!.. – Он поднял колун и ступил на первую ступеньку.
– Хватит!– строго прикрикнул я. Пора было играть отбой.– Довольно! Раскроюсь… «Как лес ни густ, а сквозь деревья все же видно»… А то и в самом деле подеремся в бане, как дурни, да еще голые.
Старик вздрогнул всем телом, опустил руки, колун со стуком упал на деревянный пол. Голова Кольчугина опустилась на грудь.
– Я такой же,как и ты и твои сыновья, советский человек, а не предатель…– сказал я, спускаясь вниз.
Кольчугин молчал, смятенный и подавленный. Потом он тяжело опустился на ступеньку и уставился широко раскрытыми глазами в одну точку. Он заплакал. Беззвучно заплакал, дергая плечами и глотая соленые слезы.
Я скатился вниз, бросился на пол, опустился на колени перед стариком и взял его руки в свои. Боль сжала сердце. Я проклял себя в ту минуту за свою нелепую выходку. Ведь можно же было объясниться иначе, без всяких фокусов! Черт меня дернул…
– Прости, Фома Филимонович! Прости, дорогой! Обидел я тебя…
Он высвободил руки и положил их на мои плечи.
– Чего же ты молчал?– тихо проговорил он своим прежним голосом.–Ведь могла беда стрястись,непоправимая беда! Укокошить мы могли тебя. Все готово было…
– Знаю, все знаю.
– Откуда? – удивился Кольчугин.
– От верного человека.
– А пароль как узнал?
– От него же.
– Кто же он?
– Мой помощник… Это длинная история, потом расскажу. Он в лесу, связан с командиром партизанского отряда и с курьером вашим, лесником. Теперь сообща будем действовать…