Конец света в Бреслау
Шрифт:
— Эти ребята не должны быть в школе? — спросил Мюльхауз, глядя на часы.
— Я не знаю. Но я знаю, что они предпочитают быть на катке, чем под руководством учителя или пьяного отца. — Мок вытащил из кармана пальто шерстяную повязку и надел ее на уши. — Вы знали обо всем. Поэтому сразу и прибыл из Берлина храбрый детектив. Это случилось всего несколько дней назад. Моя жена сбежала от меня, а тут уже этот Кнуфер… Как господин директор узнал?
— У стен есть уши, Мок, — ответил после некоторых колебаний Мюльхауз. — И лучшие уши имеют стены маленького двора в задней части закусочной Габи Зельт.
— Благодарю
Они успокоились и зажмурились перед бешеным солнечным блеском, который зажигал сосульки, висящие под крышей Следственной Тюрьмы на Ноуэ-Граупнер-Штрассе. Мок посмотрел на анкету и достал из кармана куртки заостренный карандаш. Быстрыми движениями он выпрепарировал, как ланцетом, сущность своей вероломной жены. Началось с внешних характеристик.
«Возраст: 24; рост: 166 см; вес: ок. 60 кг; цвет волос: светло-русый; цвет глаз: зеленый; особенности: выдающийся бюст».
Они въезжали в Николаевское предместье, знаменитое на протяжении веков святилищем Афродиты. Они миновали казармы на Швайдницер Штадтграбен, Кенигсплац и оказались между госпиталем Всех Святых и Арсеналом. Мок посмотрел на анкету и несколькими движениями карандаша призвал прошлое Софи: вот старый и обедневший барон из Пассау подбрасывает вверх свою пятую дочь, вот эта пятая дочь, принцесса и ушко в голове папы, молится в приусадебной часовни, а ее светлые косы зачесаны в тонкую корону, вот сидит на веранде увитого диким виноградом дома и уткнула лицо в шерсть большого сенбернара.
«Место рождения: Пассау; акцент: легкий баварский; вероисповедание: римско-католическое; религиозное участие: следовое, церемониальное; контакты с семьей: нет; место жительства семьи: Пассау, Мюнхен; контакты с друзьями: Филипп барон фон Хагеншталь, аристократ, Элизабет Пфлюгер, скрипачка».
Мюльхауз и Мок вошли в грязный двор на Бургфельде. Мок, до недавнего времени работавший во II отделе Вроцлавского полицайпрезидиума, очень хорошо знал, что владелец одноэтажного здания, переделанного из каретни, уехал на длительное время в Америку и арендовал виллу какому-то венгру, который занимался различными делами с Виртом и Цупитцой. Прежде всего, он сколотил имение на старом как мир деле.
В дверях здания стоял мощный полицейский, одетый в шинель цвета хаки. Из расстегнутой кобуры грозно торчал пистолет «маузер 08». При виде Мюльхауза и Мока мундир приложил два пальца к козырьку кивера, украшенного в центре многконечной звездой.
— Вахмистр Круммхельц из пятого участка прибыл по приказу.
— Вы свободны, Круммхельц, — сказал Мюльхауз. — И помалкивайте о том, что здесь видели. Дело забирает Комиссия по расследованию убийств из полицайпрезидиума.
— Я мало что говорю, — серьезно ответил Круммхельц.
— Это очень хорошо, — Мюльхауз подал руку Круммхельцу и вошел в здание. На диванах и стульях сидели девушки в юбках, халатах и бигуди. В синих от усталости глаз одной из них Мок увидел блеск узнавания. Элерс стоял на лестнице и записывал их показания. Уставшим голосом он повторял одни и те же сухие вопросы и получал ответы, полные безнадежных эпифор: «Я спала. Я не знаю»,
Мюльхауз и Мок шли по узкому коридору. По его обеим сторонам тянулись двери, которые были следами многих людских унижений. Мюльхауз открыл одну из них.
«Я знаю, я знаю точно, — Мок бросил взгляд на другие вопросы, которые должны были просветить сложную психическую вселенную его жены. — Не интеллигентная, но ревнивая и лицемерная… Наверное, зависима от кокаина. Способна любить и убить. Все эти годы не замечал, что она кокаинистка… Попросту ее не знал, знал только мою воображаемую Софи, а не живую женщину из плоти и крови, которая — тут напомнил себе небольшую цитату — «Не мотылек, порхающий в розовой дымке, и иногда должен выйти в туалет».
Лысина патологоанатома доктора Лазариуса блестела от пота. Согласно так называемым общим рекомендациям, он даже не открывал занавески, а единственное, чего он мог касаться, это тела убитых. Эти два были еще теплые. Лазариус держал фонарик во рту и записывал в блокноте свои наблюдения. Тело советника Эдуарда Гейссена висело на люстре, которая напоминала огромного паука с вылепленными из воска ножками. К одной из них струной от фортепиано за одну ногу привязан был труп. Руки связаны были такой же струной. Вторая нога свисала под странным углом и выглядела так, будто ее выломали из тазобедренного сустава. Во рту заткнут был кусок разорванной простыни. На голове виден был глубокий разрез. Волосатые плечи и ягодицы искромсаны были синими нитями припухлостей и отеков. Мок посмотрел на мертвую девушку и понял без труда, что эти раны получены от плетки, который она сжимала в правом кулаке. Он подошел к мертвой проститутке. Знакомый, слегка приподнятый подбородок. Он пытался вспомнить, откуда ее знает.
«Сексуальные вкусы и возможные отклонения: бисексуальность, переодевание в куртизанку, украшения на голом теле, длительные ласки перед соитием».
На столе стоял огромный патефон с пластиной. Игла патефона завихлялась с треском. Девушка сидела с раскинутыми руками и ногами на диване. Ее голова была почти отрезана, а затылок опирался на хрупких лопатках. В глазницах пролились бурые сгустки крови. Черная полоса крови покрыла липким слоем глаза, прилипала к вискам и узкими ручьями окружила прижатые уши. Эта ужасная повязка не давала идентифицировать.
— Штыком отрубил ей голову и выколол глаза, — сказал Лазариус и начал более углубленное исследование. — Она была венерически больна. Перед смертью не имела сношений. Нет следов проникновения.
«Перенесенные и текущие заболевания: не знаю».
Кровь Гейссена после привязывания его к люстре наполнила плотной и вязкой тяжестью череп. Повысилось давление, покраснели щеки, нарастал пульс в ушах. Милосердный штык, направленный на артерию в паху, прервал страдания консервативного советника, сторонника сильной отцовской власти, заступника дешевого арендованного жилья и любителя оперы.