Конец вечного безмолвия
Шрифт:
Волтер и Каширин завернули к фельдшеру, но нашли его в таком состоянии, что вести к больным было бесполезно.
В яранге Тымнэро зашумел примус, запахло едой.
Каширин сварил суп.
Тынатваль отчужденно наблюдала за действиями тангитанов.
Она оживилась, когда в ярангу бочком вошла Милюнэ со свертком еды.
— Хозяйка следит, не разрешает мне ходить сюда, — призналась она Каширину.
Каширин смотрел, как Тымнэро жадно, обжигаясь, ел непривычную жидкую тангитанскую еду, и укоризненно говорил ему:
— А ты —
Убедившись в том, что в яранге стало веселее, Каширин с Волтером покинули жилище Тцмнэро и отправились на берег лимана, где с кунгаса люди Грушецкого и Сооне ставили большие ставные невода.
Ваня Куркутский молча наблюдал за работой.
— Видал, что делают? — заметил Каширин.
— Видать-то вижу, а что толку? — сердито ответил Куркутский. — Мои-то собаки, мольч, голодать будут. И так-то бегают в тундру, мышей. давят, у песца еду отбирают.
— Ты о собаках погоди, — прервал его Каширин. — А люди? Почему люди молчат, глядя на все это?
— Говори не говори, все одно — сила-то она у того, у кого большая сетка и невод, — безнадежно махнул рукой Куркутский. — Можно сети поставить на Русской кошке, но там ветрено, да и рыбка негустая. Что поймаем — самим на юхалу не хватит.
— Надо собирать комитет и все. это, — Каширин показал на кунгас, — по-другому сделать. Почему нельзя все сделать общественным? И кунгас, и сети, и невода? Вместе работать, на всех делить добытое?
— Да ведь только дикие чукчишки сообща на кита охотятся, вытащат животную на берег и делят его на куски.
— Они вовсе не поровну делят, — ответил Каширин, — Я-то знаю, жил в Уэлене. Гэмалькоту, значит, как владельцу вельбота — весь китовый ус, а с добытого моржа — клыки. Надо людей на сход звать да разобраться в делах комитета.
Его разбудил Волтер.
Всегда спокойный и невозмутимый, Арене был крайне взволнован и говорил быстро, путая русские и английские слова: что-то случилось с Тым-нэро.
Летний анадырский ледяной дождь хлестал по лицу. Желто отсвечивали лужи, а тундру, на которой стояли чукотские яранги, совсем развезло, и в раскисшей жиже тонули сапоги.
Еще издали Каширин услышал какие-то звуки из яранги. Он остановился и прислушался.
Голос поющего то прорывался сквозь шум дождя, то его гасили глухие удары кожаного бубна. В Ново-Мариинске, насколько знал Каширин, шамана не было. Может, приехал из тундры?
В чоттагине сгустилась полутьма. Свет пасмурного дождливого дня едва проникал. Трудно было понять, откуда идет пение и удары шаманского бубна. Приглядевшись, Каширин заметил на своем обычном месте возле очага Тынатваль. Она держала на руках старшую и качала ее, убаюкивая.
А камлание шло в пологе, за опущенным меховым занавесом.
Каширин стоял в полутемном чоттагине, не зная, что делать. Он понимал, что негоже грубо вторгаться в священное дело, но и уйти не мог.
Тынатваль,
В чоттагине не было ни одной собаки. Они разбрелись в поисках еды по берегу лимана, по тундре, у стоячих ржавых озер. В общем-то, так случалось в каждой яранге, в каждой семье, где была ездовая упряжка. Но всегда оставалась любимая собака, щенята или брюхатая сука… А тут — пусто, как в тундре.
Пронзительный, быстро потухший стон поколебал меховую занавесь полога, умчался через открытое дымовое отверстие в серое, сочащееся холодным дождем низкое небо.
Тынатваль вздрогнула. Она обернулась к пологу и застыла в напряженном ожидании. Олений мех откинулся, в чоттагин вывалился обнаженный по пояс Тымнэро. Открыв потухшие глаза, он увидел Каширина и осипшим голосом произнес:
— Он ушел…
Женщина запричитала, забилась в истерике, разметая остывший пепел костра.
— Кто ушел? — тихо спросил Каширин.
— Мой сын ушел сквозь облака, — внятно, но как-то бесцветно и покорно произнес Гымнэро. — Навсегда…
Он опустился рядом с Кашириным и вздохнул, как после тяжкой и долгой работы.
— Теперь ему хорошо, — твердеющим голосом сказал Тымнэро. — Он теперь больше не страдает.
— Умер что ли? — со стоном спросил Каширин.
Тымнэро кивнул и уточнил:
— Ушел сквозь облака…
Горечь и гнев захлестнули сердце Каширина. Он обхватил мощными большими руками Тымнэро, прижал лицо к его разгоряченному худому телу и зарыдал как-то обрывками, глухо.
— Ты не плачь, Кассира, — утешал его Тымнэро. — Не жалей моего сына. Ему там хорошо. Не плачь, Кассира, не жалей моего сына… — Тымнэро гладил его по голове неумелой заскорузлой ладонью. — Не плачь… Он, наверное, найдет то, что ты ищешь на земле. Мир без слез, без голода, без несправедливости… Хорошо, что он идет туда молодым.
Каширин всхлипнул и оторвал лицо от плеча Тымнэро.
— Нет, друг мой! — крикнул он. — Нет! Тымнэро испугался и отодвинулся от него.
— Нет! — продолжал Каширин. — Лучший мир здесь, на нашей грешной земле! И мы его добудем, своими руками. Понимаешь — на земле, тут, в этой яранге, далеко в тундре, на Чукотке, Камчатке, во всей нашей большой России!.. Да доколе человек ни за что будет помирать, когда у иного брюхо лопается от сытости?
Испуганная его гневом, Тынатваль поднялась с земляного пола, прижимая к себе второго ребенка, и принялась приглаживать свои спутанные, присыпанные пеплом волосы.
Дождь перестал, и с верховьев реки над Ново-Мариинском открылось светлое, чистое небо. Вместе с отливом уходили тяжелые, пропитанные влагой тучи.
Арене Волтер и Каширин вошли в здание уездного правления.
Желтухин вопросительно поднял голову.
— Требуем общего схода, — сказал Каширин.
— Нужды в этом нет, — сухо ответил Желтухин.