Конец вечного безмолвия
Шрифт:
Первым говорил Николай Кулиновский. Кто бы увидел его теперь, не узнал бы услужливого, на вид даже глуповатого сторожа и истопника уездного правления.
Сидящий у окна Александр Булатов предупредил:
— Маша идет!
— Спокойно! — сказал Безруков. — Выходите по одному. Без суеты…
Не успели, однако, выйти все, как в комнату влетела запыхавшаяся Милюнэ.
— Они сюда идут!
— Кто они? — встревоженно спросил Безруков.
— Громов и Струков…
— Так! Все уходят! Быстро!
Булатов взял за руку Милюнэ и почти силой увел
Милюнэ едва поспевала за Булатом.
— А что с ними будет? А? Я боюсь за них…
Булатов затащил Милюнэ в комнату и, едва переведя дыхание, спросил:
— Что случилось? Кто-нибудь приходил? Что-нибудь говорил?
— О, Булат, ты столько у меня спросил, мне трудно сразу ответить, — простонала Милюнэ.
— Говори!
— Я услышала, — принялась сбивчиво рассказывать Милюнэ, — говорит Струков Громову: скучно нам тут сидеть да водку лакать и в шашки играть… Пойдем-ка к кому-нибудь в гости… Перебрали почти всех, а потом вдруг Струков говорит: давай-ка к Безрукову сходим. Ну, вот и собрались, а я на всякий случай решила предупредить.
— Ты молодец, Машенька! — со вздохом облегчения произнес Булатов и поцеловал Милюнэ.
Когда Громов и Струков вежливо постучались в дверь, они тут же услышали дружное:
— Войдите!
В комнате при свете керосиновой лампы за шахматной доской сидели Безруков и Хваан.
— Здравствуйте, господа! — громко поздоровались вошедшие, испытующе оглядывая обстановку.
— Видишь, — кивнул на шахматную доску Громов, — вон как интеллигенция развлекается. А ты все — шашки да шашки. В шахматы надо учиться играть, господин Струков!
— Слушаюсь, ваше благородие! — вытянулся Струков. — Будем стараться.
— Садитесь, — радушно пригласил гостей Безруков, — сейчас чаек поставим…
Громов, прихлебывая чай, с какой-то пытливой насмешливостью посматривал на Безрукова.
Сергей Евстафьевич старался не показывать своего беспокойства.
— Послушайте, господа, — вкрадчиво заговорил Громов, — уж лучше сразу признайтесь… Поверьте мне, за свою жизнь я и не таких повидал.
Дмитрий Мартынович шевельнулся, но Безруков метнул на него взгляд, остановив.
— Особенно в Сибири таких навалом, — продолжал каким-то доверительным голосом Громов. — Хлыстовцы, трясуны, скопцы, староверы, молокане… Молокане — те на Кавказе обретались… Как ваша секта называется?
Услышав это, Безруков почувствовал, как от его лица отхлынула кровь. Внутренне он ликовал, но напряжение на лице оставалось, и он, улыбнувшись, ответил:
— С чего это вы взяли, ваше благородие, что мы сектанты?
— Как с чего? — вступил в беседу Струков. — Я же за вами давно присматриваю. Странную жизнь ведете, господа! В православную церковь не ходите — раз, не пьете и в карты не играете — два, с бабами тоже баловства не позволяете…
— Вы зря это, господа, на нас такой поклеп возводите, — усмехнувшись и незаметно глубоко вздохнув, ответил Безруков. — Люди мы скромные, степенные, и наша забота — деньжат скопить и открыть собственное дело.
— Места тут много, это верно, — утробно засмеялся Струков;, - а вот солнца маловато.
— Да уж бог обидел эту землю, — сказал Громов. — Когда я сюда соглашался, и не думал, что окажусь в таком аду.
— Но ведь люди-то здесь живут, — осторожно заметил Безруков. — Уже много столетий.
— Какие люди! — брезгливо произнес Громов. — Дикарь разве человек?
— Но ведь не только дикари здесь живут, — возразил Безруков. — Вон сколько торговцев, прямо один на другом в Ново-Мариинске, шахтеры да рыбаки.
— С ними тоже каши не сварить. Сожительствуют с туземками, вот как ваш дружок этот, который на радио служит в охране…
— Вы верите в любовь между белым человеком и туземкой? — спросил Громов.
— Почему нет? — пожал плечами Хваан. — Вы же видели Машу. Разве ее нельзя полюбить?
— Да бабенка-то она вкусная, — оживился Струков. — Толкуют тут, что она не простая. Королевских кровей она будто бы…
Безруков засмеялся.
— И верно, видом она чисто королева! — сказал он. — А родом она с оленного стойбища, что возле Танюрера. С голоду там вымерли все. Осталась одна. Перебралась в стойбище Армагиргина, которого почитали королем чукотским, а оттуда сюда, в Ново-Мариинск.
Гости допили чай.
На прощанье Струков оглядел комнату и сказал:
— Надо что-то делать.
Холодом повеяло на Безрукова от этих слов.
— Что вы имеете в виду?
— Подохнем к весне от скуки и стужи, — мрачно сказал Струков.
Глава третья
Первоначально свержение колчаковской власти в Анадыре группа Мандрикова намечала произвести в январе-феврале 1920 года, одновременно с массовыми выступлениями рабочих против власти Колчака в Иркутске, Хабаровске, Владивостоке, Петропавловске-на-Камчатке. Деятельность группы Мандрикова стала серьезно тревожить колчаковцев.
Учватов принес очередные телеграммы. Он вошел в уездное правление весь в снегу и долго отряхивался в коридоре, сметая налипший на шинель снег. На дощатом полу остались большие лужи, и Милюнэ аккуратно вытерла их мешковиной.
За стеной голоса становились громче.
Учватов вышел из кабинета. Струков выглянул в коридор и крикнул склонившейся у печи Милюнэ:
— Никого не пускать!
Телеграмма была странная. В первой ее части выражалось недовольство по поводу расстрела двух шахтеров. "Беспочвенные репрессии могут только ожесточить восстановить против власти население присутствие мирового судьи Суздалева должно использоваться полной мере создания впечатления законности… агентурным сведениям известный большевистский агитатор Михаил Сергеевич Мандриков возможно находится Чукотке. Управляющий Камчатской областью Червлян-ский".