Конец вечной мерзлоты
Шрифт:
— Видно, ты весь свой разум потратил на пустое придумывание значков. Идем, женщина!
— Она не пойдет, — повторил Теневиль.
Он старался говорить спокойно, пряча свой гнев. Еще сегодня утром он и думать не посмел бы так разговаривать с хозяином стойбища.
— Ах ты безоленный мышеед! — закричал Армагиргин. — Да я тебя выгоню из моего стойбища, и пропадешь ты с голоду и холоду в тундре! Мэркырчгыргын! [4]
— Мэй! Мэй! — послышалось снаружи яранги. — Черепак приехал!
4
Чукотское
Армагиргин сгреб со стены яранги вывешенную для просушки камлейку [5] Теневиля, торопливо напялил на себя и выскочил из яранги.
— Худо нам теперь будет, — пробормотал Теневиль. — Хозяин обиду хорошо помнит… И тебя все равно не оставит в покое.
— Что же делать? — тихо спросила Милюнэ.
— Уезжай отсюда, если и вправду не хочешь становиться третьей женой Армагиргина.
— Куда ехать?
— В Мариинский пост, — ответил Теневиль. — Там много народу. Живут не больно богато, но еда всегда есть. На прибрежной тундре поставил года три назад ярангу мой двоюродный брат Тымнэро.
5
Верхний балахон из ткани или оленьей замши для защиты от снега меховой одежды.
Милюнэ в знак согласия низко наклонила голову.
Модест Черепахин торговал с чукчами просто и понятно: осенью он получал закупленные во Владивостоке и в Номе товары и тут же раздавал тундровым чукчам и береговым рыбакам в кредит. В несколько дней Модест Черепахин избавлялся от своих товаров и, посмеиваясь, смотрел, как купец первой гильдии Малков утеплял свои склады, нанимал сторожей, заводил какие-то специальные договоры-обязательства. Конечно, у Малкова размах поболее, чем у Черепахина, однако же фельдшер в иные годы прибыли брал куда гуще, нежели купец. Черепахин завел отличную собачью упряжку, нанял в каюры Ивашку Рольтыта. Куда бы ни приехал Черепахин — повсюду у него были должники, повсюду он чувствовал себя не столько желанным гостем, сколько хозяином.
Свободными от долгов были несколько владельцев стад, таких, как Армагиргин.
Черепахин уже был здесь в пору долгих зимних ночей, забрал пушнину и умчался на быстроходных собаках обратно в Марково.
Нынешний его приезд был неурочен, и Армагиргин издали пытливо разглядывал упряжку и ее хозяина в полосатой яркой матерчатой камлейке, стоящего возле собак и груженой нарты.
— Здорово, ваше величество! — крикнул еще издали Черепахин.
Армагиргин с годами начал понимать, что в таком обращении более насмешки, нежели уважительности, но уже привык, и в ответ, как это водилось, задал обычный свой вопрос:
— Как поживает мой брат Николай?
— Худо с твоим братом, — мрачно отвечал Черепахин.
— Заболел? — с сочувствием спросил Армагиргин.
— Хуже…
Армагиргин вспомнил разговоры о большой драке между тангитанами.
— На войне погиб?
— Если бы так, — с прежней мрачностью процедил сквозь зубы Черепахин. — Скинули царя, нету его больше у российского народа…
— Как — скинули? — растерянно пробормотал Армагиргин. — Кто же осмелился?
Армагиргин почему-то представлял Солнечного владыку, российского царя, восседающим на высоком золоченом сиденье.
— Что же будет? Как вы, русские, будете жить без власти? Это мы, чукчи,
— Нынче и у нас будет воля, народная власть, — туманно пояснил Черепахин.
Армагиргин никак не мог уразуметь новость.
— Бедный мой брат! — сочувственно произнес Армагиргин и с удивлением ощутил, как по его щеке покатилась слезинка.
Глава вторая
Пост Ново-Мариинск (старое название города Анадыря), являвшийся центром всей Анадырской округи, насчитывал несколько десятков построек. Население поселка в основном было русское. Но проживало также несколько десятков семей чукчей, чуванцев, камчадалов, занимавшихся главным образом охотой, рыбной ловлей, каюрством — извозом…
Две высокие металлические мачты придали облику Ново-Мариинского поста новый вид. И откуда бы ни приближался путник — с верховьев ли реки, с моря или из-за одинокого скалистого острова Алюмка, торчащего посредине лимана, он видел эти ажурные мачты, вознесенные в небо, еще более подчеркивающие убожество анадырских жилищ.
Поселение разделяла тундровая речка Казачка, берущая начало у подножия горы Святого Дионисия к югу от Анадырского лимана.
Радиомачты были поставлены Российско-американской компанией по сооружению всемирной телеграфной линии через Америку, Берингов пролив, Азию — в Европу. После успешной прокладки подводного кабеля по дну Атлантического океана надобность в постройке трансазиатской телеграфной линии отпала, но в память об этом кое-где остались вот такие мачты.
Над Ново-Мариинским постом висело низкое облако черного угольного дыма, хорошо заметное со льда Анадырского лимана. Жители деревянных домишек не торопились вставать: купеческие лавки открывались не ранее полудня, а уездное правление, располагавшееся в большом доме у самого устья реки Казачки, в иные дни вообще оставалось под замком; особо срочных дел у его начальника Царегородцева не было. Так же редко посещал присутственное место секретарь, который больше сидел за картами у Ивана Тренева, местного коммерсанта, которого знали от Ново-Мариинского поста до далекого Уэлена.
Тымнэро держал путь на высокие мачты. На душе против зимней мрачности было куда светлее: худо-бедно, а зима оставалась позади.
Трудно было в этом году. Рыбы едва-едва наловили. Того, что оставалось в кислых ямах, вряд ли хватит до новой путины.
В верховье вовсе ничего не попадало. Иные бросали яранги и подавались к кочевникам: там хоть изредка перепадал кусок старой жилистой оленины. Нищета такая, что иные анадырские соплеменники Тымнэро часто копались вместе с собаками на тангитанских помойках. Гордость свою начисто утратили… Да и какая гордость, если есть хочется. Тымнэро вспомнил своих детишек — мальчонку и девочку, совсем еще крохотных.
Тяжело груженная нарта пересекла гряду прибрежных торосов, поднялась на материковый берег и проехала мимо дома уездного правления. Переводчик из чуванского рода Колька Кулиновский очищал от снега крыльцо.
— Амын етти, паря! — приветствовал он Тымнэро. — Однако, мольч, погодка доспелась нонче…
Кулиновский говорил на старинном анадырском наречии, и смысл его слов был таков: здорово, парень… погода хорошая установилась.
Чукча Тымнэро и этот русский язык едва понимал, а из настоящего российского разговора едва доходили до него лишь отдельные слова.