Конец золотого века
Шрифт:
Кончилась жизнь, начаться толком не успев…
Вниз спускали его часов пять. Завернули в одеяло, привязали за ноги, – двое придерживали, чтоб не побился, двое травили веревку.
Так до конца и не поняли, зачем вляпались в это дело.
Взяли веревку – 50 метров, пару обвязок. Одеяло принесла несчастная семья.
И полезли. Долезло четверо, остальные застряли.
Когда уже спустились на-пол склона, появился мент в серомышиной форме и лихо пополз вверх, уцепился было за камень – но камень остался у него в руке. Мент матюкнулся и бросил камень вниз, туда где толпились зеваки – прямо какому-то мужику в голову,
Уже в темноте, все закончив, бросились к морю. Мылись, оттирались песком… Все казалось – влип в кожу, пропитал до костей унизительный запах прокисшего мясного бульона. Потом всей мрачной компанией двинули в деревню. Десятилитровый баллон выпили на окраине и тут же взяли еще. Потом пили у костра. Висел в воздухе вопрос – зачем? Так славно протекал отпуск!
То было дело родственников, мента, команды спасателей – хотя спасать было уже некого…
И все же – там, где мертвой щекой прижался он к горячей глине, в каких-нибудь ста метрах от пляжа, там, в высоте, над фанерными грибочками, над киоском и лежаками, был уже другой мир. В этом мире он и погиб – нелепым альпинистом бархатного сезона, за призрачные наши ценности – свежий воздух да лунный свет.
Каким-то образом все сцепилось тогда, срослось в чудовищный живой ком: черные беготливые точки внизу, убитые горем дрожащие старики, безумная, охрипшая от крика, невеста, вцепившийся в глину, белый, как бумага, мент, увязшая в песке машина «скорой помощи», чудовищное рыжее солнце и бледно-серое полуденное море…
Никто не успел этого осознать – лишь когда оглушенные и одуревшие на расплавленных жарой отвалах, по- муравьиному цеплялись друг за друга, за склон, за обмотанную веревкой изогнутую округлую личинку, – что-то открылось, только-только начало открываться…
Вечерами пили, днем купались и загорали. Разговоры все как-то сошли на нет. Вымученные шутки зависали в перегретом воздухе.
В один из самых последних дней малой притащил открытку – какой-то «вид» с дурацкой надписью: «Привет из…» – нашел на пляже. По его просьбе я сложил из глянцевой нечисти маленький симпатичный кораблик. Ветерок подхватил его и погнал в море.
Скоро и мы отплывем – на громадном, как теплоход, «Боинге», по всей вероятности – навсегда.
Разумеется, я оглянулся – на склон, на скалы, на белесое небо, на рощу, на ржавый снег, на порушенные вагоны, на Вонючку – как она течет в своей бетонной кишке под горбатым мостиком, услыхал тихий, такой далекий стук колес.
Pro domo
Люди как люди выпали из положенного места. Меня не спросивши вынули. Живот надо мной взрезав.
Первые семь месяцев жил при Сталине, потом при Кагановиче, до самого 1991 г.
Пеленание практиковалось тугое. Ни рукой, ни ногой. Одна только голова – туда-сюда, на два-три градуса.
Мир тогда был очень твердым. Помню беленую, в один кирпич перегородку, за которой жила моя сумасшедшая тетя. Я наступил на крышечку от ваксы, которой папа как раз натирал ботинок, поскользнулся и врезался темечком. Перегородка загудела, тётя
Другая тётя, молодая и красивая, повела меня кататься на велосипеде. Я был отважен и глуп. Полетел вниз по крутой улице. Педали били меня по ногам. Третье колесо наехало на ступеньки лестницы. Велосипед опрокинулся.
Тете дали капель. Меня отнесли в больницу и зашили голову.
На что ни налети, все было определенным, конкретным, реальным и до ужаса объективным. Самый воздух был тверд. И в нем обитали твердого характера мужчины и их боевые подруги. Типа тети за перегородкой, которая все ждала кого-то. С войны, должно быть. Хотя, может, и еще откуда. А я не был тверд. Я был мягок. По мне текли слезы, и я размазывал их по щекам нежными грязными ладонями. Которыми ходил по полу. У меня тогда было увлечение: я был собака. Я привязывал себя к батарее центрального отопления при помощи рябого пояска от маминого халата, рычал и лаял: Гав! Гав!
Взрослые не мешали. Они были на работе.
Собака не было протестом – думаю я сейчас. (Хотя, может, и было!) Просто я решил, что животному живется вольготнее, чем охваченному воспитательным учреждением «ясли-детсад». А привязанная собака к тому же исполняет меньше команд, чем непривязанная. Потому как не имеет возможности. Ни бегать туда-сюда за поноской, ни делать «фас!», ни ходить на задних лапах. Хождения на задних лапах старался избегать и когда отвязывал себя. Оставался в образе. Страдал «болезнями грязных рук». Там же, у батареи, засыпал. Или делал вид, что сплю.
В детсаде ходили строем, держась за руки.
За разговоры во время послеобеденного отдыха ставили на табурет: без трусов, на общее обозрение. Обозревающие молча лежали в своих кроватях, приходили к неизбежному выводу, что стоящий без трусов плох. Хотя некоторые из нас развлекались, демонстрируя друг другу органы, которые впоследствии стали половыми.
Дело было в том, что ко времени моего становления в этом мире, мир уже накопил многотысячелетний опыт управления собой. Это был наш мир. Его истина гласила: «Тот послушен, чья природа порочна!» За скотоложство давали восемь.
Боязнь собственной природы развила во мне робость. Все связанное со словом «органы», вызывало неясную тревогу. Лица взрослых, произносящих это слово, деформированные блудливой или испуганной улыбкой, пугали. При этом они оборачивались ко мне с немым вопросом – а понял ли я в чем дело?
Я стал бояться темноты. Требовал не выключать на ночь самодельный папин торшер. Папа соглашался, но потом все-таки выключал. Не вставая, дотягивался до кнопочки. Они с мамой спали тут же рядом, на диване.
К семилетнему возрасту моя голова была покрыта многочисленными шрамами, шишками и выбоинами.
Школа обязывала: голова обрита наголо, но чтоб не как в армии! А потому лошадиная надо лбом челочка.
Все смеялись над моей головой. Кроме того, из-за моего роста по ней удобно было давать «щелбаны».
Форма одежды: кителя-фуражки, пояса с медной пряжкой. На фуражках – герб. На рукава – нарукавники, чтоб не портить. Сидеть за партой прямо. Руки – нарукавником на нарукавник. На партах не рисовать, не писать, не резать. По коридору не бегать. (А я побежал, и сбил головой с жардиньерки растение алоэ.) На прогулке ходить строем. Руки из карманов.