Конечно, это не любовь
Шрифт:
Это было смешно. Гермиона хорошо помнила, как ревновала Рона на шестом курсе, когда тот всюду целовался с Лавандой, и те эмоции не шли ни в какое сравнение с этими. К тому же, ревновать Шерлока было абсурдно. Он ведь Шерлок. Во-первых, друзей не ревнуют, а во-вторых, Гермиона никогда не думала, что он может привлекать женщин.
Когда-то, много лет назад мама сказала, что Шерлок — «симпатичный мальчик», и Гермиона громко рассмеялась. Позднее Гермиона согласилась с мамой, но сделала это как-то отстраненно — он мог быть хоть симпатичным, хоть похожим на помесь крокодила и носорога, но все равно оставался Шерлоком. Постепенно симпатичный мальчик превратился в долговязого подростка, состоявшего из сплошных углов, локтей и коленей, потом — в непривлекательную
Вероятно, поэтому ее так поразил и обидел тот восторг, который она прочла в его взгляде, адресованном Ирэн Адлер.
Но, рассуждая логически, у нее не было поводов обижаться или расстраиваться. Напротив, стоило радоваться, что кто-то сумел достучаться до его сердца, которое он прятал за семью замками. Почему же тогда так больно и снова хочется плакать?
Шоколад закончился, Гермиона отставила кружку и наколдовала себе теплый плед, но он не спасал от идущего изнутри холода. Перед глазами стояла сцена из воспоминаний Шерлока: он сам, пораженно и растерянно глядящий на Ирэн Адлер.
Снова вытерев набежавшие слезы, Гермиона вдруг сначала тихонько хихикнула, а потом разразилась истерическим, нервным смехом. Она хохотала и не могла остановиться, по щекам продолжали течь слезы. Она прикусила руку — и боль немного отрезвила ее. Это было глупо, невероятно глупо, особенно для самой умной ведьмы своего поколения. Неужели можно быть настолько слепой по отношению к самой себе? Ответ был настолько очевиден, что было неясно, как она, со своим интеллектом, со своим знанием людей, со всей своей проницательностью его до сих пор не нашла. Она любит Шерлока Холмса.
Гермиона закусила губу, надеясь, что сумеет отыскать другую версию, которая разобьет эту вдребезги, но тщетно. «Лучше спроси меня, бывает ли, что я не думаю о Гарри», — сказала ей как-то Джинни, и Гермиона тогда использовала ее ответ как доказательство своего равнодушия к Виктору. Но она и не задумалась о том, что есть человек, о котором она думает всегда.
Шерлок всегда занимал какую-то часть ее мыслей. Был он рядом или за много миль, он всегда много для нее значил. Неосознанно почти каждое свое действие, каждое важное решение она принимала с оглядкой на то, что он сказал бы или сделал бы в этой ситуации. За двадцать с небольшим лет их знакомства он стал для нее не просто близким другом, а частью нее самой. Влюбиться в него было бы так же глупо и невероятно, как влюбиться, скажем, в свою руку или ногу, или в часть своей души. Надо признать, она в него и не влюблялась. Она его любила, а это, как показывает практика, разные вещи.
Гермиона откинулась на спинку кресла и попыталась понять, когда началась ее любовь, как долго она ее игнорировала — но не смогла. Может, это чувство оформилось, когда он явился после двух лет в Америке, может — раньше, когда обнимал ее на пепелище дома Грейнджеров в Кроули, а может и тогда, когда он пытался застрелить дементора.
Откровенно говоря, это было не важно. Еще немного посидев в кресле неподвижно, Гермиона снова залезла под душ, выпила успокаивающего зелья и легла спать. Для нее было очевидно, что пришедшее сегодня осознание должно быть заперто в самом глубоком тайнике в ее разуме и о нем никто (и в первую очередь, Шерлок) не должен узнать.
Несмотря на рождественские праздники, на следующий день она отправилась в Министерство и до полуночи просидела над отчетами из отделов, на основе которых составляла графики раскрываемости преступлений и карту неблагополучных волшебных районов. Это был настолько скрупулезный и требующий внимания процесс, что отвлекаться на дурацкие мысли не было никакой возможности. Домой она вернулась уставшая, с красными от сильного напряжения
Министр заглянул к ней в кабинет накануне Нового года, закрыл за собой дверь и грозно спросил:
— Как это понимать?
Гермиона судорожно попыталась понять, что же именно натворила, но не смогла — в последнее время все было очень спокойно.
— В чем дело, господин министр? — спросила она осторожно.
Кингсли хмыкнул и махнул рукой:
— Да не собираюсь я тебя ругать. Чего сразу — «господин министр».
— Когда ты так угрожающе на меня смотришь, я тут же пытаюсь понять, что сделала не так, — с улыбкой ответила Гермиона.
— Ты что здесь делаешь? — спросил он.
— Работаю, если ты меня пока не уволил.
— Вот умная ты девушка, Гермиона, — вздохнул Кингсли, — но какая же дура временами. Новый год завтра, Рождество только прошло, в министерстве три калеки, и те — дежурные авроры, которые пытаются сделать вид, что не надрались до зеленых пикси в глазах. А ты сидишь с бумагами.
— «И кроме министра», — ты забыл добавить, — фыркнула Гермиона. — Беру пример с непосредственного начальства.
— Дурацкий пример. Я-то ладно, в моем возрасте только и делать, что в бумагах копаться, тем более, что официальные приемы закончились. А ты собирайся-ка — и марш отсюда. Праздновать. Хоть с Поттерами, хоть с Уизли, хоть с кем. Но чтобы на работе я тебя до пятого января не видел.
Гермиона со вздохом оглядела перспективную гору бумаг, сортировочным заклинанием разложила их по местам и встала из-за стола, сказав:
— Приказ ясен.
Правда, к Поттерам или Уизли она не пошла, а отправилась вместе с Кингсли к нему в кабинет, и они еще долго беседовали о том, какой мир сейчас строят, вспоминали Орден Феникса и молчали, глядя в разожженный камин.
Когда волшебные часы пробили полночь, Кингсли первым сказал:
— Счастливого нового года, Гермиона.
Она ответила и снова замолчала. Когда огонь начал догорать, они разошлись по домам. Молчание в хорошей компании помогло Гермионе, пожалуй, даже лучше, чем напряженная работа — она полностью восстановила душевное спокойствие, которое едва не разрушилось от короткой записки — вернувшись второго января домой после встречи с Луной и Джинни, она нашла на столе сложенный пополам лист бумаги. «Она жива. Я идиот», — было написано на листе знакомым быстрым почерком. Впрочем, Гермиона всегда гордилась своей выдержкой. Спалив несчастную записку, она снова вернулась к делам. Честно следуя данному Кингсли обещанию, до пятого января не появлялась в Министерстве, занимаясь домашними делами и встречаясь с многочисленными знакомыми на Косой аллее. Когда же новогодняя горячка сошла на нет, она с удовольствием вернулась к работе. Шерлок больше не объявлялся, не считая одного раза — он влез к ней в окно, едва она вернулась с работы, и нервно спросил, не приторговывают ли волшебники опасными сувенирами в маггловском мире, после чего сгрузил ей на стол кучку кусачих тарелок и повизгивающих табакерок — и снова исчез в окне.
После этого Гермионе стало совершенно не до размышлений о каких бы то ни было чувствах — совершенно случайно Шерлок наткнулся на тоненький ручеек из большой подземной реки нелегального и опасного бизнеса, и до лета** Гермиона вместе с аврорами и сотрудниками отдела противозаконного использования магии занималась отловом бандитов. Главным вдохновителем бизнеса оказался Наземникус Флетчер.
После победы он, как и остальные члены Ордена Феникса, несмотря ни на что, получил медаль и причитающееся вознаграждение — и с тех пор не пересекался с бывшими товарищами. Гермиона надеялась, что, несмотря на то, что его сын оказался последователем Лестрейнджа, сам Наземникус сидит где-нибудь и тихо выращивает тыквы. Но — нет.