Конформист

Моравиа Альберто

— Что ты делаешь, Джулия? — спросил он тихо, хотя поезд грохотал. — Что ты вообразила? Это из-за поезда… я хотел повернуться к тебе, а вместо этого сделал тебе больно.

Она застыла в его объятиях, словно собираясь сопротивляться. Но услышав его голос, такой спокойный и искренне удивленный, казалось, сразу же успокоилась. Помолчав, она проговорила, склонив голову:

Прости меня, я, должно быть, ошиблась, но мне показалось, что ты меня ненавидишь, и тогда мне захотелось покончить все разом. Это не пустая угроза: если бы ты не пришел, я бы так и сделала.

— Но почему?.. Что тебе пришло в голову?

— Так… чтобы не мучиться больше… для меня замужество значит гораздо больше, чем ты думаешь. Когда мне показалось, что я тебе противна, то подумала, что не выдержу. — Она снова пожала плечами и добавила, подняв наконец к нему лицо и улыбнувшись: — Подумай, ты стал бы вдовцом, едва женившись.

Марчелло молча посмотрел на нее. Разумеется, как он и думал, Джулия была искренна: она на самом деле придавала замужеству гораздо больше значения, чем он мог себе представить. И он с изумлением понял, что случившееся

означало, что в отличие от него Джулия, как и должно, всем своим существом участвовала в свадебном ритуале. Поэтому неудивительно, что после того, как она столь страстно и самозабвенно поклялась ему перед алтарем, первое же разочарование толкнуло ее на самоубийство. Он подумал, что со стороны Джулии это был почти шантаж: или ты меня прощаешь, или я покончу с собой. И он вновь испытал облегчение от того, что она так похожа на ту, какой он хотел ее видеть. Джулия снова отвернулась и, казалось, смотрела в окно. Он обнял ее за талию и прошептал ей на ухо:

— Ты же знаешь, что я люблю тебя.

Она тут же повернулась к нему и поцеловала с такой пылкой страстью, что Марчелло почти испугался. Он подумал, что именно так некоторые верующие целовали в церквях статуи святых, кресты, мощи. Тем временем грохот туннеля постепенно затих, сменившись привычным быстрым перестуком колес поезда, вырвавшегося на свободу, и они отпрянули друг от друга.

Потом они сидели рядышком, у окна, рука в руке, глядя в ночную темноту.

Посмотри, — наконец сказала Джулия обычным своим голосом, — посмотри вниз. Что там такое? Пожар?

Действительно, огонь, похожий на красный цветок, пылал посредине темного окна. Марчелло ответил: "Кто знает?" — и опустил окно. Зеркальное сияние стекла исчезло, и холодный ветер дохнул ему в лицо, но красный цветок не исчез, было непонятно, где он находится — далеко или близко, низко или высоко, таинственно подвешенный во мраке. Марчелло долго глядел на огненные лепестки, которые, казалось, двигались и трепетали, а потом перевел взгляд на откос железнодорожного полотна, по которому вместе с тенями его и Джулии бежали слабые огоньки поезда, и вдруг испытал острое чувство потерянности. Зачем он ехал в этом поезде? Кто была сидевшая рядом с ним женщина? Куда он едет? Кто он сам? И откуда он? Марчелло не страдал от этого чувства, напротив, оно нравилось ему, ибо было знакомо и составляло, быть может, глубинную основу его существа. "Вот, — подумал он холодно, — я как этот огонь там, в ночи, вспыхну и погасну без причины, без следа — кусочек разрушения, подвешенный во мраке".

Он вздрогнул от голоса Джулии, предупреждавшей его: "Смотри-ка, они, должно быть, уже приготовили постель", и понял, что для нее, пока он был погружен в созерцание далекого огня, самым главным продолжала оставаться их любовь, или, точнее, скорое соединение двух их тел: в общем, то, что происходило в данный момент, а не что-либо иное. Она уже направилась со скрытым нетерпением к их купе, и Марчелло последовал за ней на небольшом отдалении. Он задержался на пороге, чтобы дать пройти проводнику, и вошел вслед за женой. Джулия стояла перед зеркалом и, не обращая внимания на открытую дверь, снимала блузку, расстегивая ее снизу вверх. Она сказала Марчелло, не оборачиваясь:

— Ты ляжешь на верхнюю полку… а я на нижнюю.

Марчелло закрыл дверь, взобрался на полку и начал раздеваться, складывая одежду в сетку. Голый, он сидел на покрывале, обхватив колени руками, и ждал. Он слышал, как Джулия двигалась, как позвякивал стакан в металлическом подстаканнике, как туфля упала на ковер, лежавший на полу, слышал другие звуки. Потом с сухим щелчком погасли яркие лампы, загорелся лиловый свет ночника, и голос Джулии сказал:

— Ты идешь?

Марчелло свесил ноги, повернулся, поставил одну ногу на нижнюю полку и согнулся, чтобы спуститься вниз. И тогда он увидел голую Джулию, она лежала на спине, закрыв глаза рукой и вытянув ноги. В слабом неверном свете ее тело отливало холодной белизной перламутра; с черными пятнами в паху и подмышках, темно-розовыми на груди, оно казалось бездыханным не только из-за мертвенной бледности, но и абсолютной неподвижности. Но когда Марчелло оказался на ней, она вдруг вздрогнула так, словно с резким щелчком внезапно захлопнулся капкан, привлекла его к себе, обняв за шею, раскинула ноги и соединила их у него за спиной. Позже она оттолкнула его, свернувшись калачиком у стенки, вся уйдя в себя, прижавшись лбом к коленкам. И Марчелло понял, что то, что она с такой яростью вырвала у него, а затем так ревниво замкнула и сохранила в своем чреве, больше ему не принадлежит, а станет расти в ней. И он подумал, что сделал это ради того, чтобы хотя бы однажды сказать: "Я такой же человек, как и все. Я любил, я познал женщину и зачал другого человека".

ГЛАВА ВТОРАЯ

Как только ему показалось, что Джулия заснула, Марчелло поднялся, опустил ноги на пол и начал одеваться. Комната была погружена в прохладную, прозрачную полутень, позволявшую догадываться о ярком свете июньского дня в небе и на море. Это была типичная комната в гостинице на Ривьере: белая, с высоким потолком, украшенная голубой лепниной в форме цветов, стеблей и листьев, со светлой деревянной мебелью в том же цветочном стиле, с большой зеленой пальмой в углу. Одевшись, Марчелло на цыпочках подошел к окну, раздвинул жалюзи и выглянул наружу. Перед его взором раскинулось улыбающееся море почти лиловой голубизны, оно было бескрайним из-за ослепительной чистоты горизонта. При легком бризе казалось, что на каждой волне вспыхивает сверкающий солнечный цветок. Марчелло перевел глаза на набережную: она была пустынна, на скамейках, расположенных в тени пальм и обращенных к морю, никого не было, никто не прогуливался по серому чистому асфальту. Марчелло долго смотрел на этот пейзаж, затем сдвинул

жалюзи и обернулся, чтобы взглянуть на Джулию, лежавшую на кровати. Голая, она спала. Положение лежавшего на боку тела подчеркивало округлость и пышность бледного бедра, переходившего в туловище, казавшееся дряблым и безжизненным и свисавшее, словно стебель увядшего в вазе растения. Марчелло знал, что спина и бедра были единственной крепкой и прочной частью этого тела. С другой стороны угадывалась невидимая глазу, но знакомая мягкость полного живота в нежных складках, грудей, оттянутых вниз собственной тяжестью и лежащих одна на другой. Головы, скрытой плечом, видно не было, и у Марчелло, всего несколько минут назад соединявшегося с женой, возникло ощущение, что перед ним не живой человек, а машина из плоти, красивая и привлекательная, но жестокая, созданная для любви и больше не для чего. Словно пробудившись от его безжалостного взгляда, Джулия вдруг зашевелилась, глубоко вздохнув, и произнесла ясным голосом: "Марчелло". Он быстро подошел к ней и ласково ответил: "Я здесь". Она повернулась, вслепую потянулась к нему, обвив руками его бедра. Волосы упали ей на лицо. Зарывшись лицом ему в пах, она медленно и настойчиво терлась об него носом и ртом. Потом поцеловала туда мужа со страстным и смиренным преклонением, на какое-то время застыла неподвижно, обнимая его, и упала на кровать, побежденная сном. Она снова заснула в том же положении, что и прежде, только теперь на другом, левом, боку. Марчелло снял с вешалки пиджак, подошел на цыпочках к двери и вышел в коридор. Он спустился по широкой лестнице, переступил гостиничный порог и оказался на набережной. Солнце, отражаясь в море сверкающими искрами, на мгновение ослепило его. Он закрыл глаза, и тогда, словно явившись из темноты, ему в ноздри ударил резкий запах лошадиной мочи. Экипажи стояли поблизости, за гостиницей, в полоске тени, по три-четыре в ряд, кучера дремали на козлах, сиденья были покрыты белыми чехлами. Марчелло подошел к первому экипажу, сел и громко назвал адрес: "Улица Глициний". Кучер бросил на него быстрый, многозначительный взгляд, а затем, не говоря ни слова, стегнул лошадь кнутом.

Коляска довольно долго катила вдоль набережной, потом въехала в короткую улицу с виллами и садами. В конце улицы возвышался засаженный виноградниками, залитый солнцем холм, помеченный серыми оливами. На самом склоне стояло несколько высоких красных домов с зелеными окнами. Дорога вела прямо к холму. Тротуары и асфальт вдруг кончились, уступив место заросшей травой тропинке. Экипаж остановился, и Марчелло поднял глаза: в глубине сада виднелось серое трехэтажное здание с черной чешуей шифера на крыше и мансардой. Кучер сухо сказал: "Это здесь", взял деньги и поспешно повернул лошадь. Марчелло подумал, что тот, наверное, оскорблен тем, что пришлось ехать в такое место, но, толкая калитку, решил, что, вероятно, приписывает кучеру испытываемое им самим отвращение. Марчелло зашагал по аллейке между двумя рядами пыльных фитосфор, направляясь к двери с цветными стеклами. Он всегда ненавидел эти дома и был там всего два-три раза в юности, всякий раз унося с собой чувство отвращения и раскаяния, словно совершал нечто недостойное, чего не следовало бы делать. Испытывая тошноту, он поднялся на несколько ступенек и толкнул стеклянную дверь; тут же зазвонил колокольчик. Марчелло оказался в вестибюле перед лестницей с деревянными перилами. Он узнал приторный запах пудры, пота и мужской спермы. Дом был погружен в тишину и оцепенение летнего дня. Пока он оглядывался, невесть откуда появилась горничная, одетая в черное, в белом фартучке, завязанном на талии, маленькая, проворная, с острым личиком хорька, оживленными блестящими глазами, и поприветствовала его звонким, радостным голосом.

Мне надо поговорить с хозяйкой, — сказал Марчелло, снимая шляпу, быть может, с излишней вежливостью.

Хорошо, красавчик, ты с ней поговоришь, — ответила девица на деревенском наречии, — а пока иди в залу… хозяйка сейчас придет… заходи.

Марчелло, оскорбленный тыканьем и случившимся недоразумением, тем не менее дал подтолкнуть себя к притворенной двери. Он увидел длинный затененный зал, где никого не было; по стенам стояли диванчики, обитые красной материей. Пол был пыльный, словно в зале ожидания на вокзале. Потрепанная грязная обивка подчеркивала убогий характер общественного заведения, соединенного с интимностью и скрытностью домашней жизни.

Марчелло неуверенно присел на один из диванов. В ту же минуту, подобно тому, как в животе, бывает, заурчит и после долгой неподвижности кишечник вдруг освобождается от переполняющего его груза, во всем доме вдруг началось движение, послышались шум, стук, стремительный топот ног по деревянной лестнице. И то, чего он боялся, случилось. Дверь распахнулась, и нахальный голос горничной объявил:

— А вот и синьорины! Все для тебя.

Лениво, не торопясь, вошли две брюнетки и три блондинки, одни полуголые, другие — более или менее одетые. Трое были среднего роста, одна — крохотная и одна — гигантша. Она как раз села рядом с Марчелло, рухнув на диван и вздохнув с усталым удовлетворением. Сперва он отвернулся, но потом, зачарованный, скосил глаза и посмотрел на нее. Она действительно была огромна, пирамидальной формы, с бедрами шире талии, с талией шире плеч, на могучих плечах покоилась маленькая головка с приплюснутым носом, окрученная черной косой. Желтый шелковый бюстгальтер спеленывал ее надутую низкую грудь. Под пупком красная юбка, словно занавес, широко распахивалась, обнажая черный треугольник лобка и массивные белые ляжки. Увидев, что за ней наблюдают, она с намеком улыбнулась своей подруге, сидевшей у стены напротив, испустила вздох, потом провела рукой между ног, словно раздвигая их, чтобы ей было не так жарко. Марчелло, оскорбленному этим ленивым бесстыдством, так и хотелось схватить ее за руку, которой она почесывала себя внизу живота, но у него не было сил двинуться.