Конформист
Шрифт:
Она, казалось, сразу же пожалела о случившемся. Отошла к окну, посмотрела на улицу, потом, повернувшись, резко сказала:
— Простите меня.
Но Марчелло решил, что она не столько раскаивается, сколько испугалась того впечатления, которое могла произвести эта пощечина. Он подумал, что в упрямом и по-прежнему недоброжелательном тоне ее голоса слышались скорее расчет и желание уладить дело, нежели сожаление. Он сказал решительно:
Теперь мне, действительно, не остается ничего другого, как уйти. Прошу вас, предупредите мою жену и извинитесь за нас перед вашим мужем, скажите ему, что у меня уже были другие планы на сегодняшний вечер. — Он подумал, что теперь все кончено, под угрозой была его миссия, а тем более его любовь к этой женщине.
Он отступил, чтобы Лина могла свободно пройти к двери. Но вместо этого она пристально посмотрела на него какое- то мгновение, состроила
Нет, не уходите… вы тоже мне очень нравитесь, и если я повела себя с вами так резко, то именно потому, что вы мне нравитесь… не уходите и забудьте о том, что случилось. — Говоря это, она медленно гладила его рукой по щеке неловким, но уверенным и властным жестом, словно снимала причиненную боль.
Марчелло смотрел на нее, смотрел на ее лоб и от прикосновения шершавой, почти мужской руки с изумлением, впервые в жизни, испытывал глубокое смятение и волнение, чувствуя, как любовь и надежда наполняют его грудь. Она стояла перед ним, протянув руку, лаская его, и он ощутил ее красоту как нечто, всегда ему предназначенное, как призвание всей своей жизни. Он понял, что всегда любил ее, еще до сегодняшнего дня, до того, как предугадал ее появление, увидев проститутку. Да, подумал он, вот такую любовь он должен был бы испытывать к Джулии, а он испытывал это чувство к женщине, которую не знал. Он приблизился к ней, протянув руки, и хотел обнять. Но она тут же увернулась, хотя, как ему показалось, ласково и понимающе, и, приложив палец к губам, прошептала:
— А теперь уходи… увидимся сегодня вечером.
Прежде чем Марчелло понял, что происходит, она вывела его из гостиной, вытолкнула в переднюю, открыла дверь. Затем дверь захлопнулась, и Марчелло оказался на лестничной площадке.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Лина и Джулия будут отдыхать, потом отправятся по модным магазинам. Затем Джулия вернется в гостиницу, а позже супруги Квадри заедут за ними, чтобы вместе ехать ужинать. Было около четырех, ужин состоится не раньше восьми, а в семь Орландо позвонит в гостиницу, чтобы узнать адрес ресторана. Таким образом, в течение трех часов Марчелло мог побыть один. Случившееся в доме Квадри заставляло его искать одиночества, хотя бы для того, чтобы попытаться лучше понять самого себя. Спускаясь по лестнице, он думал, что поведение Лины, у которой муж был много старше ее и целиком поглощен политикой, объяснялось легко, тогда как его собственное, несколько дней спустя после женитьбы, во время свадебного путешествия, одновременно ошеломляло, пугало и даже прельщало Марчелло. До сих пор он думал, что знает себя достаточно хорошо и в состоянии управлять собой в любой ситуации. Теперь же он понимал не то с растерянностью, не то с удовольствием, что, вероятно, ошибался.
Он немного прошел от одной улочки до другой и наконец очутился на широкой улице, слегка поднимавшейся в гору, авеню Великой армии, название ее он прочел на угловом доме. И действительно, когда он поднял глаза, то неожиданно увидел возникший перед ним огромный прямоугольник Триумфальной арки, стоявшей боком в самом верху улицы. Массивная и вместе с тем почти призрачная, арка словно парила в бледном небе, так казалось, вероятно, из-за летней дымки, окрашивавшей ее в голубой цвет. Продолжая шагать и не сводя глаз с триумфальной громады, Марчелло вдруг испытал новое для себя пьянящее ощущение свободы, словно с него внезапно сняли давивший на него тяжкий груз, и шаг его сделался легким, почти летящим. В какой-то момент он спросил себя, не следует ли приписать это невероятное облегчение тому простому факту, что он находится в Париже, вдали от привычных забот, перед величественным монументом: ему случалось принимать мимолетные ощущения хорошего физического самочувствия за глубокие движения души. Потом, еще раз взвесив все, он понял, что это ощущение было связано с лаской Лины: при воспоминании о ней его захлестывал поток волнующих беспорядочных мыслей. Машинально он провел рукой по щеке, которой коснулась ее ладонь, и невольно закрыл глаза, чтобы вновь ощутить сладостное прикосновение шершавой, дерзкой руки, которой она ласково водила по его лицу, словно познавая его очертания.
Что такое любовь, думал он, шагая по широкому тротуару и глядя на Триумфальную арку, что такое любовь, ради которой он готов был теперь разрушить собственную жизнь, оставить молодую жену, предать свои политические убеждения, броситься очертя голову в авантюру, совершить
"Говоря попросту, — подумал он, пытаясь остудить и укротить овладевшее его душой необычайное возбуждение, — говоря попросту, я хочу бросить жену во время свадебного путешествия, манкировать моими обязанностями во время исполнения задания, чтобы стать любовником Лины и жить с ней в Париже. Говоря попросту, — продолжал он, — я, безусловно, так и поступлю, если окажется, что Лина любит меня так же, как я ее, так же сильно и по тем же причинам".
Если у Марчелло и оставались какие-то сомнения в серьезности принятого им решения, они окончательно исчезли, как только, дойдя до конца авеню Великой армии, он поднял глаза к Триумфальной арке. Увидев монумент, воздвигнутый в честь побед славной тирании, он почти пожалел о другой тирании, которой до сих пор служил и которую готовился предать. В свете предстоящего предательства роль, которую он играл до сегодняшнего утра, показалась ему не столь серьезной и почти невинной, она была более понятной и потому более приемлемой. Он воспринимал ее теперь не как результат внешнего стремления к нормальности и искуплению, а почти как призвание или, по крайней мере, как довольно естественную склонность. С другой стороны, то, что теперь он относился к своей прошлой жизни почти безучастно, глядя на нее как бы издалека, было верным признаком бесповоротности принятого им решения.
Он долго ждал, пока остановится карусель машин, круживших вокруг монумента, пересек площадь и, держа шляпу в руке, направился прямо к арке, вошел под ее своды, где находилась могила Неизвестного солдата. Вот на стенах арки список выигранных баталий, каждая из них для бесчисленного множества людей означала верность и преданность подобно тому, как совсем недавно верно и преданно служил своему правительству и он; вот и могила, над которой бодрствует вечно горящее пламя, — символ других, не менее важных жертв. Читая названия наполеоновских сражений, он не мог не вспомнить фразу Орландо: "Ради семьи и отечества" — и вдруг понял, что от агента, столь убежденного и вместе с тем не умеющего рационально объяснить свою убежденность, его отличало только умение выбирать, с ним-то и была неразрывно связана печаль, преследовавшая его с незапамятных времен. Да, подумалось ему, он сделал выбор в прошлом и теперь снова готовится выбрать. И к печали его примешивалось сожаление о том, что могло бы быть, и от чего, выбирая, поневоле приходилось отказываться.
Он вышел из-под арки, снова переждал, пока остановится поток машин, и дошел до Елисейских Полей. Ему показалось, что арка невидимой тенью простерлась над спускавшейся от нее богатой и праздничной улицей и что между воинственным монументом и благосостоянием мирной, веселой толпы, заполнявшей тротуары, существует несомненная связь. Тогда он подумал, что и от этого он отказывается тоже: кровавого и неправедного величия, со временем превратившегося в радость и богатство, не ведающее о своем происхождении, от кровавого жертвоприношения, которое для последующих поколений становилось могуществом, свободой, достатком. Вот сколько аргументов в поддержку Иуды, в шутку подумал он.
Но теперь решение было принято, и он испытывал только одно желание: думать о Лине, о том, почему и как он ее любит. Переполненный этим желанием, он медленно спускался по Елисейским Полям, время от времени останавливался перед магазинами, у газетных киосков, наблюдал за людьми, сидящими в кафе, смотрел на афиши кинотеатров, на театральные вывески. Все прибывавшая толпа окружала его со всех сторон, кишела вокруг, и это движение казалось ему самой жизнью. Справа он видел четыре ряда машин, по два в каждом направлении, поднимавшихся и спускавшихся по широченной мостовой, слева — богатые магазины, яркие вывески, переполненные кафе. Он шел, постепенно убыстряя шаг, стараясь оставить как можно дальше позади себя Триумфальную арку; обернувшись, он заметил, что она все отдалялась и из-за расстояния и летней дымки казалась нереальной. Спустившись до конца улицы, он нашел в тени деревьев скамейку и с облегчением уселся на нее, довольный тем, что может спокойно посвятить себя мыслям о Лине.