Кони пьют из Керулена
Шрифт:
Впереди Эрен-цабо, монгольская станция. Ее еще не видно, она, как и вся эта пограничная, седая от ковылей и полыни степь, закрыта вечерним сумраком. Но вот в окнах вагона побежали назад электрические огни, и над степью, и над станционным поселком поплыл длинный и озорной тепловозный гудок: «При-еха-ли!»
Поезд замедлил ход, остановился. В вагон вошли молодой загорелый цирик и таможенный служащий. Цирик отдал честь, лихо прищелкнув каблуками. Таможенник улыбнулся и на чистом русском языке сказал:
— Здравствуй, товарищ!
— Сайн байну, дарга! — ответил
Все трое рассмеялись.
Итак, я среди друзей.
— А вас здесь встречают, — сообщил таможенник и как-то загадочно улыбнулся! Видя мой недоуменный и вопросительный взгляд, добавил: — Дама…
В дружественную страну я ехал не с официальным визитом, и никто, конечно, не должен был меня встречать да еще на самой границе. Правда, о своем приезде я известил телеграммой Катюшу-Алтан-Цэцэг, чтобы своим появлением во внеурочный час не поставить ее в неловкое положение. Неожиданный приезд хорош лишь тогда, когда приезжают к родным и очень близким знакомым.
Разволновался. Торопливо полез в карман за пачкой «Беломора». Смешная привычка мужчин-россиян: чуть что — непременно хвататься за папиросы. Спички никак не мог найти. Прикурить мне дал, щелкнув пистолетом-зажигалкой, таможенник.
— А ее, простите, как звать?
«Этого еще не хватало — сдал голос» — подумал про себя.
Но таможенник не успел ответить — его позвали в другой вагон. Вместе с ним вышел и пограничник. Мне оставалось гадать, кто эта дама, и ждать ее.
И вот она появилась.
Глаза…
Я смотрел на нее и видел только глаза — темные, как спелые вишни, широко распахнутые и печальные. Она шла по вагону, осторожно ступая, словно боясь переступить какую-то невидимую черту.
Я сделал шаг навстречу. Тихо спросил:
— Катюша?
— Алтан-Цэцэг, — улыбнулась она.
— «Золотой цветок» означает?
— В Монголии исстари принято девочкам давать красивые имена, — и подала горячую крепкую руку.
Я увидел ее белозубую улыбку, а на длинных будто приклеенных ресницах — капельки-слезинки.
— Что же мы стоим? — спохватился я, заметив любопытные взгляды пассажиров.
Она шагнула в купе.
Вопросы и ответы о здоровье, о погоде, об удобствах в дороге, пустые и никчемные, но, видимо, необходимые при встречах. Такой уж обычаи у нас, русских, и у монголов.
Я испытывал странное ощущение — ощущение смещенного времени. Вчера и сегодня. Причем вчерашний день вставал в памяти так четко, словно совсем не было долгих-долгих лет жизни и тяжелых дорог, не было событий, которые крушили судьбы не только отдельных людей, но и детых народов и государств.
Я помнил ее лицо, налитое солнечней свежестью юности. И глаза, изумленно и вместе с тем тревожно глядевшие на мир. Время высушило, опалило ветрами щеки и круглый с ямочкой подбородок. У глаз появились лучики морщин — знаки прожитых лет. Однако знаки эти нисколько не старили ее. Не заметил я и усталости, что приходит с годами к людям, много пережившим.
Я помнил ее голос. Звонкий тогда, он звучал приглушенней, но тверже теперь.
Не
Косу срезала, носила высокую прическу — дань европейской моде.
Я глядел на нее и хотел увидеть ту Катюшу, что былинкой сломалась в седле и ускакала в вечернюю хмурую степь, унося с собой свою боль, свои слезы, свою беду. И не мог увидеть. В ее облике было что-то новое, совсем другое. Годы, которые пролегли между двумя рубежами — Вчера и Сегодня — принесли это новое. Но несмотря ни на что, она оставалась красивой.
Это была мягкая, спокойная красота начавшейся осени.
Она чувствовала себя неловко, смущенно, непривычно. Я — тоже. В жизни, к сожалению, нередко бывает так: встретятся знакомые люди, и даже близкие, а разговор у них не клеится: или говорить вдруг окажется не о чем, или что-то мешает. Вот и нам что-то мешало. Но что? Может, она не хотела, чтобы кто-то посторонний бесцеремонно вторгался в ее жизнь, в ее мир, тщательно оберегаемый ею? Но это уже произошло, и от этого теперь никуда не уйти, никуда не деться.
От скованности и неловкости нам помог избавиться случай. На каком-то затерянном в степи полустанке резко дернул поезд. Алтан-Цэцэг качнулась, хотела опереться о столик, но рука попала на остро отточенный нож. Она порезала палец.
— Ну вот, вы сразу захотели крови, — усмехнулась она и стала дуть на порез. У проводника вагона не оказалось ни аптечки, ни бинта. Я разорвал на ленты платок, смочил в одеколоне, перевязал руку и упрекнул ее в неосторожности.
— Неосторожна всю жизнь. — засмеялась она.
И нам сразу стало легко и свободно.
— Вы помните «Катюшу», песню о Катюше? — спросила Алтан-Цэцэг.
— II Катюшу, и песню о ней помню.
— Я — о песне. Она всю жизнь со мною рядом идет. В горькие минуты утешает, в минуты радости праздник светлей делает. — Откинулась к стенке, загляделась в темное окно, задумалась и тихо, для себя, запела:
Пусть он вспомнит девушку простую, Пусть услышит, как она поет…Замолкла, будто прислушиваясь к чему-то, горько вздохнула. По лицу пробежала скорбная тень. Встряхнула высокой прической, повернулась ко мне:
— А вас я не узнаю. В то время вы все были одинаковые: стриженые головы, ремни, пилотки, гимнастерки, сапоги. Как братья-близнецы.
— Мы братьями и были.
— Но все же вы как-то друг друга отличали?
— Вы тоже отличали одного из нас…
Усмехнулась:
— Монголы, впервые встретившись с русскими, говорили: «Носы у них длинные, волосы ковыльные, а глаза из неба сделаны».
Алтан-Цэцэг снова откинулась к стенке и, запрокинув голову, закрыла глаза. Теперь, когда сам по себе, словно ручеек в сушь, иссяк наш разговор, отчетливо стал слышен мерный перестук колес и шарканье чьих-то ног в коридоре. Щелкнул замок и дверь покатилась в сторону.