Конклав
Шрифт:
А в середине большого помещения стоял с головы до ног одетый в черно-красное кардинал-архиепископ из Дар-эс-Салама – Леопольд Альберт Угамва.
Раздавшийся смех начал усиливаться и, казалось, никогда не кончится. Смеялся Этторе Мальвецци и никак не мог остановиться. Быстро-быстро он заговорил о том, что ему нужно срочно позвонить Франческо.
– Позвонить? Но, Этторе, разве ты не видишь, что вернулся наш Угамва? Разве не этого ты хотел? – старался успокоить его Рабуити, начиная понимать, что нечто нехорошее творится с его другом-туринцем.
–
Кардинал из Дар-эс-Салама, растроганный и оглушенный внезапным своим возвращением, постоял немного, да и пошел к выходу из зала, в котором в тот же потеплело момент и заклубился горячий пар.
Многие кардиналы покинули парную, с Этторе Мальвецци остались только Челсо Рабуити и Матис Пайде.
В прихожей бани небольшая толпа окружила танзанского епископа, не давая ему уйти. Многие до него дотрагивались, пожимали ему руку, не находя в себе смелости заговорить с ним и задать ему важные вопросы, которые были у них на уме, в том числе и тот, с которым к нему, не задумываясь, мог бы обратиться Мальвецци.
– Бедный Этторе, нужно отправить его в келью, – произнес ближайший к Угамве епископ из Венеции, Альдо Мичели.
– Это его силой я вернулся, – сказал танзанец.
Слова заклинателя всех удивили.
– Что ты хочешь этим сказать?
– А то, что в нем есть добрая странность, которую можно приравнять к моей магии. Мальвецци все понимает примерно так же, как я, только по-другому. Он меня почил, потому что «видел» меня, то есть знал, что я нахожусь внутри этих стен.
Последовала тишина. Разговор ушел в тайные глубины, прерогативы одних только африканцев, другим там делать было нечего. Угамва, защищая душевную тонкость Мальвецци, и чтобы не вызывать большей подозрительности окруживших его кардиналов, решился на объяснение.
– Почему вы не хотите понять? Если бы он не обладал простотой ребенка, не открылся бы в стене проход, и я не смог бы вернуться.
– Да, что ты такое говоришь? Как этот бедный Мальвецци мог открыть… проход? – не переставал удивляться епископ из Венеции.
– Да и более высокие стены, воздвигнутые Злом, могут поддаться. Кое-кто, умея правильно запросить пленника, у которого осталось мало сил, мог сменить таким образом эту игру в пленение. Как раз то, что нужно – подуть и засвистеть против стены – сумел понять Мальвецци, раздвинул стены и высвистал меня… Так и освободил.
В этот момент в дверях возник Матис Пайде, а с ним, опираясь на его руку, Мальвецци. Легкая улыбка играла на губах туринца. Зачем слова! Эта улыбка, не вызванная, казалось, ни чем, эта бесконечная улыбка говорила сама за себя. Да, Угамва был прав: этот человек знал разницу между ложью и правдой; Зло и Добро перестали лгать, представ перед ним, наконец, в разных ипостасях.
В этот момент Рабуити посмотрел на телефон, стоящий на столе в вестибюле, и подумал: нет, не будет его дорогой Этторе звонить Франческо. Туринский кардинал прошел мимо аппарата и не заметил его, предоставив эстонцу, на руку которого все еще опирался,
Кто-то, видимо, сообщил о случившемся капеллану, монсеньору Контарини. Сухая фигура сильно побледневшего прелата уже возникла в дверях и тут же скрылась со скоростью света в раздевалке. Танзанский кардинал сидел в вестибюле, все еще окруженный другими кардиналами. Он больше не желал отвечать на вопросы.
Может быть, только камерленгу он бы и ответил; должен же был он понять силу заклинания.
Снова появился Мальвецци, теперь уже сопровождаемый его капелланом. Казалось, он был менее сконфуженным, однако улыбка с его губ так и не сходила, хотя уже было ясно, что понемножку он возвращается в реальность. Угамва подошел к нему, чтобы спросить, как он себя чувствует. Мальвецци не ответил, но благословил черного кардинала нагрудным крестом. Этот жест Мальвецци произвел сильное впечатление, казался вполне сознательным. Туринский кардинал благословил это странное место, в котором они все находились, благословил и всех присутствующих.
Потом медленно двинулся к выходу, все еще держа поднятую в жесте благословения руку. Многие склонили головы, а два монсиньора, филиппинец и угандец, обслуживающие кардиналов в бастионе Сан Джованни, встали на колени.
Через два часа, уложив в постель своего кардинала, монсеньор Контарини был же у камерленга с отчетом о здоровье туринского архиепископа.
Новость о происшедшем с Мальвецци до Веронелли уже дошла: ее передал Угамва, обеспокоенный состоянием своего спасителя.
Перед камерленгом Святой Римской Церкви возникла очередная проблема. Во-первых, он растерялся от беспрецедентности случая, во-вторых, забеспокоился – не уменьшится ли теперь количество голосующих. Танзанец же, наоборот, считал, что количество присутствующих в Сикстинской капелле не изменится, поскольку персона Мальвецци освящена, и он будет присутствовать на заседаниях конклава. Возможно, добавил Угамва, этот человек ближе всех нас к Святому Духу.
Всронелли отнесся к словам Угамвы недоверчиво и пришел в замешательство, не зная, какое ему принять решение. Кроме того, его беспокоило следующее: если новый Понтифик будет выбран без голоса Мальвецци, даже при условии его присутствия во дворце, будут ли считаться действительными эти выборы?
Контарини был согласен с Угамвой, хотя, после ухода Мизанийца ничего сверх того объяснить не мог. А способен был лишь с уверенностью подтвердить, что его кардинал всегда был образцом мягкости и спокойствия, – и тогда, недавно, в те часы, когда «вызывал» пропавшего Мизанца. По поводу слова «вызывал» камерленг, прервав испугавшегося Контарини, заметил, что Мальвецци не заклинатель духов и не умеет ни воскрешать мертвых, ни и понять демонов.
Но Контарини не остановился и сказал, что в конклаве сидит не один только заклинатель, потому что кардинал из Турина, например, говорит с тенями, а также с теми двумя скончавшимися, о которых сейчас так грустят в конклаве.