Конкурс красоты

Афлатуни Сухбат

Десять лет. Десять лет я делала все, чтобы склонить его к миру. Предлагала должность Координатора конкурсов. Обещала назвать его именем Центр диффузии. Соблазняла, забрасывала к нему финалистов и финалисток, в слепящей росе эроса. Десять лет я добивалась от него того, чего когда-то в школе добилась за несколько бестолковых минут. Любви. Любви и подчинения.

За эти годы я успела изменить мир. Днем выступала на собраниях и научных советах, обосновывая тезис “Путь к идеальному обществу лежит через великую капитуляцию”; ночью, разламывая очередную кровать, вербовала соратников. Великая капитуляция была моей главной идеей. Простой, съедобной, высококалорийной. Чтобы создать идеальное общество,

надо найти богатого врага и сдаться ему. Потом, чтобы заглушить вызванный капитуляцией осадок, объявить себя Центром мира и вселенной; наконец, постепенно уничтожить всех, кто помнил. Уничтожить тех, чья память разрослась, как опухоль. Для этого требовалось лишь немного пересмотреть эволюционную теорию...

Семь лет назад тихо, по-семейному был подписан договор о капитуляции. Никакой ненужной шумихи; после бессонной ночи, проведенной с похотливыми гостями с Окраин мира, мне хотелось только одного — скорее подписать и отоспаться. Пара просочившихся корреспондентов сделала пару бесполезных снимков (пленка была засвечена на выходе). Только мать зачем-то притащила свой хор и, пошатываясь, продирижировала долгим Ы. “Кто эта почтенная женщина?” — брезгливо спросили зарубежные гости. Я пожала плечами. Швырнув договор в сейф, закурила. Одним из пунктов значилось переименование всей территории Академии в Центр мира и утверждение остальных моих реформ. То, что Академия капитулировала, знали немногие.

В число этих немногих входил и Агафангел.

К тому времени его выгнали из Института биологии за эксперименты по расшифровке языка птиц. У него отняли здание церкви, которое должно было войти в новый Центр диффузии. Его задержали за хулиганство, когда он пытался помешать отправке баржи с животными и птицами, как это предусматривалось мирным договором. Но все эти булыжники судьбы чья-то рука заботливо оборачивала мягкой тканью, давая ему возможность передумать.

В те ночи, когда я была одна, я курила и разглядывала первые морщины, осенними молниями прорезавшие мое лицо. Я отворачивалась от зеркала, курила и хотела к нему. Хотела к нему все сильнее, до боли. Все остальные мои мужчины слипались в один комок, в один безумный хор, тянущий звук Ы. Только этим хором дирижировала уже я сама, пьяная от жажды познания. “Агафангел”, шептала я, задыхаясь, “Отец Агафангел...”

Каждое утро я как бы вскользь узнавала о нем. После изгнания из церкви живет в заброшенном монастыре. Возродил общину. Туда стекаются некоторые из ученых, отказавшиеся эмигрировать в университеты Окраин мира. Безумец постригает их в монахи. Там же, в монастыре, скапливаются животные и птицы. Последняя новость: он приступил в постройке сооружения для зверей и птиц.

Наконец, он заметил меня.

Поднялся с креста, сделал пару приседаний, деловито похрустел суставами.

— Зачем ты пришел, Академик?

— Поговорить.

— Говори, — Агафангел поднялся и отошел в конец кельи.

Стал умываться. Мальчик лил из кувшина.

— Итак, Агафангел, ты отказываешься признать, что мы находимся в Центре мира?

Агафангел, умытый, противно причесанный, смотрел на меня.

— У мира нет центра.

— А Земля?

— Земля вращается вокруг Солнца.

— И это, — смеялась я, — говорит служитель культа! Для чего тогда вы судили Галилея, сжигали...

— Судила и сжигала католическая церковь. В православном мире этого не было.

— Только потому, что в православном мире не могли появиться умы, подобные Галилею и Джордано!

Он возражал, но я не слушала. Смотрела на него чистым, прополосканным в ненависти взглядом. Разве важно то, что он говорит? Он не мой. Не мой — значит, немой. Каламбур. Я хорошо освоила игры в слова. Самые азартные игры, в которые играют мужчины: пастухи

слов, воины слов, пахари слов.

Вспомнила, как боялась даже выглянуть в детстве из своего теплого мира запахов. Как прижалась животом к вору, переносившему меня через комнату. И первые слова входили в меня, и холод его ладоней долго таял на спине.

И после этого он будет утверждать, что Земля вращается вокруг Солнца? После всего моего самоотречения, бессонниц, болей внизу живота? После четырех абортов во имя прогресса человечества? После десятков взмокших тел, серых на серой простыне, из которых я добывала слова? Для чего я их добывала? Для того, чтоб Земля продолжала сонно наматывать свои круги, как карусельная лошадка с облупившейся краской?

Нет, Агафангел, Земля неподвижно покоится в мировом эфире; все остальное, все эти Солнца, Меркурии и Марсы болтаются где-то сбоку... Для чего тогда они вообще нужны? Читайте Платона, отец Агафангел. Они нужны только для того, чтобы мы, на Земле, могли измерять время. “Возникли Солнце, Луна и пять других светил, именуемых планетами, дабы определять и блюсти числа времени”. Но в Центре мира время — вещь не слишком нужная; все настолько заняты разными конкурсами, созерцанием своей внешности и другими видами научной деятельности, что время становится просто ненужным. У человека Центра мира просто нет времени задумываться о времени.

А как вам моя идея о разделении ночи на три стражи, отец Агафангел? Ночь, самое бессмысленное время суток, которое человечество тратило на сон, секс и тупое разглядывание потолка, теперь наполнилось новым содержанием... И каким!

…Сколько влажных от пота ночей я провела когда-то под шелестение настенных часов с птицей, похожей на мою мать. Я лежала в кроватке и ждала. В часах начинало шуршать; я натягивала одеяло на голову. Открывались дверцы; поправив пластмассовую прическу, высовывалась мать. “Ку-ку, почисть зубы! Оставь в покое мою пудру! Сними эту сраную майку, ку-ку!”. Повзрослев, я вышвырнула часы в окно. Они протикали еще пару секунд. Мимо проносящихся этажей, мимо окон в маразматических фиалках. И разлетелись прямо перед ногами матери, возвращавшейся с работы. Мать опустилась на корточки и долго смотрела на болтавшуюся кукушку. Клюв у кукушки был раскрыт, в глазках отражалось бескрайнее глупое небо. Мать поднялась, поправила платье, побрела в подъезд. Весь вечер носилась за мной по квартире. Потом вдруг хваталась за голову и начинала куковать.

Теперь, после капитуляции, время было отменено. История закончилась, планеты и звезды стали мелким ночным мусором, исчезающим к утру. Обсерваторию торжественно закрыли, оборудование тихо вывезли на Окраины мира. Туда же уплыли астрономы, которым полгода до этого в воспитательных целях не платили зарплату. Остальные сбежали к Агафангелу и продолжали нелегально изучать небо.

Я поднялась из-за стола.

Агафангел стоял напротив, с еще не высохшей после умывания бородой.

И снова я не могла понять, чем он пахнет. Снова несколько случайных церковных запахов, набегавших, как рябь на воду. Несколько запахов животных и птиц, с которыми он проводил дни, утешая перед дальним плаванием... Не было его собственного запаха. Лишь острый запах мандаринов кусал ноздри.

— Ты все так же не можешь жить без мандаринов? — я подошла к нему, стараясь не смотреть на тяжелый крест на рясе.

— Мандаринов? Я никогда их не ел.

— Ага, рассказывай. От тебя просто несет мандаринами. Просто несет...

Мне стало смешно, я встала и направилась к выходу.

— Нет, я никогда не ел мандаринов... Что там за шум?

С улицы донеслись крики, собачий лай.

— Шум? Все в порядке. Запланированное мероприятие. Ликвидация этого притона зоофилии. Сейчас как раз собачья стража.