Конспект
Шрифт:
— Ви морэ видели?
— Не видел.
— Но Лопань ви, конечно, видели. А зиб на воде видели? — изображает пальцами зыбь.
— Такая зиб на вашей пластинке. У вас же напильник танцует. Что ви ему напеваете? Напевать будете тогда, когда ваши руки сами привыкнут делать как надо. А сейчас сосредоточьте все свое внимание на напильнике, чтобы он у вас не качался. Сейчас я вам покажу. Станьте сбоку, присядьте и смотрите на напильник. Вот так, вот так. Поняли? А теперь давайте ви, а я буду смотреть.
Приседает и сразу же говорит:
— Ви это нарочно меня дразните или ви такой уродились?
Со временем пошли у меня и практические занятия, но и в них я выше среднего уровня не поднимался, и удовольствия они мне не доставляли.
Состав нашего курса оказался настолько разношерстным, что за время нашего учения он
Быстро сколотилась и сдружилась компания — ребята разбитные, общительные — все больше дети служащих, успешно одолевшие конкурс, а, значит, с прочными знаниями и легко учившиеся. Состав этой группы не был постоянен — к ней влекло то одних, то других из того большинства нашего курса, которое в этой группе получило название — болото, по аналогии с названием большинства во французском конвенте. Неизменным оставалось ядро этой компании — семь человек, включая и меня.
В ядре был Изя Колосович — высокий, худючий, сутулящийся мальчик, с правильными, красивыми чертами лица и постоянными черными пятнами вокруг глаз. Из нескольких человек нашего выпуска, державших экзамены в эту профшколу, приняли только нас двоих. Полное имя Изи было Израиль, но у нас быстро сделали другое полное — Изъян, и так оно пристало, что иначе к нему не обращались, и даже находились считавшие это имя настоящим. Изъян еще со школы был моим постоянным собеседником на отвлеченные, но волнующие темы, и бывало, выйдя вовремя из профшколы, и обсуждая, к примеру, вопрос о том, как победит революция в Германии и Китае, и тогда с нашей революционностью, немецкой техникой и колоссальным населением Китая никто нас победить не сможет, Изъян и я поздновато расходились по домам. Учился Изъян, как и в семилетке, хорошо и ровно по всем предметам, но в слесарной мастерской работал не лучше меня. У нас дома поражались его худобе, и Лиза старалась его покормить.
Всех постоянных членов нашей группы помню хорошо. Миша Гордон — единственный ребенок в культурной семье. Хорошо учился, по специальным предметам — один из лучших, а в мастерской — получше меня. Маленький, худенький, с круглыми глазами и тонким горбатым носом. Я прозвал его — Птицоида, а он в ответ меня — Горелоида, эти прозвища за нами закрепились, и, конечно, мое скоро переделали в Гарилоид. Иду на занятия — догоняю Изъяна, с Изъяном нагоняем Птицоиду.
— Откеле, умная, бредешь ты, голова? — приветствует Изъян Птицоиду.
— Осел приветливо спросил, — отвечает Птицоида.
Вдвоем с Птицоидой идем по главной аллее городского парка и видим перед собой ряд наших великовозрастных соучеников.
— Эй, осел! — кричит Птицоида. Весь ряд оборачивается.
Я думал — там только один осел, — говорит Птицоида. У нас дома Птицоида произвел впечатление скромного и благовоспитанного мальчика. У кошки Насти был очередной выводок, и Миша попросил рыжего котенка, из которого вырос ярко-оранжевый кот с шерстью, волочившейся по полу. Когда-то я безуспешно пытался гипнотизировать Настю, а вот Птицоида выдрессировал своего кота: смазывал пуговицы валерьянкой, и кот такие пуговицы откусывал, а потом стал откусывать и без валерьянки. Приходят к родителям гости, и — «Ах, какой кот! Кис, кис!..» Кот охотно прыгает на колени, откусывает пуговицу и удирает...
Толя Имявернов, на год старше нас. Высокий, стройный, красивый: правильные черты лица, прямой, чуть вздернутый нос. Всегда аккуратно одет и гладко причесан на прямой пробор, не то, что мы, растрепы.
Мой тезка Петя Гущин — крепко сбитый, пожалуй, — самый сильный на нашем курсе, если не во всей профшколе, добродушнейший парень, очень близорукий — всегда в очках с толстеннейшими стеклами. Он нас изумлял тем, что, по случаю, часто цитировал, — не напевал, а именно цитировал, — старинные романсы или арии: «Тебя я видела во сне и дивным счастьем наслаждалась», «Были когда-то и мы рысаками», «Вдали от шума городского» и тому подобное. Но еще больше он нас изумлял, когда вдруг цитировал такие романсы ни с того, ни с сего... У него были золотые руки: любую физическую работу выполняет легко, хорошо и быстро, на практических занятиях — вне конкуренции. Не помню, кто его окрестил нелепейшим именем — Пекса, но оно к нему так прилипло, что даже в его семье укоренилось. Между прочим, он единственный в нашей компании из рабочей семьи: его отец — паровозный машинист и старый революционер-меньшевик, на вид очень суровый. Вот, написал об этом и вспомнил: а ведь никого из нас ни социальное происхождение, ни национальность совершенно не интересовали — принимались во внимание только личные качества. Из всех моих друзей той поры на Сирохинской больше всех любили Пексу. Однажды Сережа и я что-то мастерили. Пришел Пекса, сказал «Позвольте мне», очень быстро и ладно сам сделал, и Сережа бурно и долго им восторгался.
Таня Баштак — низенькая и плотненькая, почти всегда оживленная и задорная. У нее была удивительная способность говорить (хоть по-русски, хоть по-украински) четко, разборчиво, но так быстро, что не все успевали угнаться за ходом ее мыслей, и свое прозвище — скорострельная Танькетка она получила раньше всех. Занималась очень хорошо, а по специальным предметам — лучше всех. Мы с Таней быстро подружили, на лекциях сидели почти всегда вместе, понемногу развлекались и даже вдвоем сочиняли стихи, не оговорив даже тему, — две строчки — она, две — я. А после занятой вдвоем бродили часто, как с Изъяном, а о чем говорили — уже не вспомню. Входила в нашу компанию и подруга Тани — Люся Костенко, ничем не примечательная, с носиком пуговкой. Я был дружен со всеми из нашей компании, кроме Люси, а Таня только с Люсей и со мной. Таня мне нравилась, и порой мне казалось, что и я ей, но никогда об этом мы не заговаривали.
Приближался к нашей компании, но не входил в нее, державшийся сам по себе Ефрем Гурвиц, по прозванию Фройка. Маленький, смуглый, чертами лица напоминавший Пушкина; веселый выдумщик, непоседливый и темпераментный. Я запомнил его в тот день, когда перед вступительными экзаменами мы собрались во дворе профшколы: он единственный был в коротких штанишках. А теперь он рассказал мне, что до профшколы подрабатывал репетиторством и однажды во время занятий с девочкой, неожиданно для самого себя, — он сказал — нечаянно, — ее поцеловал. Она разревелась, и на этом репетиторство окончилось. На втором курсе мы будем проходить литейное дело, и Таня расскажет мне как Фройка, глядя на нее масляными глазами, воскликнет: «Ах, какие у тебя литейные закругления!» И Таня в присутствии других даст ему пощечину.
22.
Общественная жизнь напоминала школьную: бурные собрания с выборами, правда, уже без драк, еще более интересная стенгазета с произведениями наших поэтов и писателей с текстами вперемежку — то русским, то украинским. Заметно и отличие в общественной жизни: больше пассивных, ничем не интересующихся.
Стихи я уже не писал — мы с Изъяном вдвоем сочиняли фельетоны о жизни профшколы. Фельетоны были с элементами фантастики и даже мистики. Мы их подписывали псевдонимом, составленным из окончаний наших фамилий — Вичрелов. Иногда к нам присоединялся Птицоида, тогда псевдоним был другой — его я не помню. Фельетоны пользовались успехом, их автор какое-то время оставался неизвестным, но вскоре псевдоним расшифровали, и это вызвало поток шуток. Фройка сочинил эпиграмму, в которой обыграл и окончания наших фамилии. Он ее выкрикивал: