Конспираторы
Шрифт:
Замечала ли она, что по телевизору говорят о вещах, не имеющих к ней никакого отношения: о пожарах и наводнениях, судебных процессах, браках августейших особ, выборах Папы? Неужели она принимает себя всерьез? Как вообще можно принимать себя всерьез?
Знает ли она, что смех выражает радость? Что слезы облегчают горе? Она как-то сказала ему, что ненавидит спать, потому что сон обезоруживает — во сне она уязвима. Сколько же ей выпало спокойных ночей?
А что она думает о смерти — это ведь тоже досадная потеря контроля?
Итак, теперь два шпиона живут в одном доме. Китаянка спит над американцем.
Но разве может она влюбиться? Разве такие слова, как «Бог», «любовь», «доброта», не придуманы людьми для порабощения себе подобных? Бог, если Он существует, может быть лишь диффузной энергией, магнитным полем — за гранью добра и зла. Да и существуй Он на самом деле, Ему было бы не до людей, не до зверей, не до звезд. Бог есть. Он оставляет нас в безумии наших заблуждений: мы ненавидим, думая, будто любим, творим зло, когда хотим добра, говоря правду, лжем и страдаем, наслаждаясь.
Двери лифта открываются. Филипп глубоко вдыхает и нажимает кнопку звонка.
— Привет!
В предвечернем свете появляется Аямэй. На ней ярко-розовая рубашка, в большом вырезе почти целиком видна грудь. Выглядит она великолепно. Он целует ее в щеку, стараясь не смотреть ниже. Направляется к балкону.
— Налей мне чего-нибудь. Пить хочется.
— Чего налить? — доносится до него голос Аямэй.
— Воды. Больше ведь у тебя ничего нет.
— Хочешь кока-колы? Я купила целую упаковку.
Взгляд Филиппа окидывает Люксембургский сад и задерживается на Сенате. Сегодня в утренней газете председатель Лабель опять открыл огонь по премьер-министру.
— О чем задумался? Вот твоя кока-кола.
— Ни о чем, любуюсь видом.
Выскользнув на балкон, она встает рядом.
— Красиво, правда?
— Угу…
Голос Аямэй понижается до едва слышного шепота:
— Не оборачивайся. Говори тихо и продолжай смотреть на сад. Джонатан установил у меня в комнате камеру.
— Что?
— Только не двигайся. Пей и успокойся. Смотри, вон там медицинский факультет. А вон Монпарнасская башня…
Поднятая рука Аямэй медленно описывает полукруг.
— Джонатан хочет заснять нас. Его можно понять, это рутинная процедура. Вот тебе случай возобновить наши игры. Ты должен радоваться.
— Я не могу, — отвечает Филипп сухо. — Я не хочу, чтобы меня засняли в чем мать родила, и не желаю давать ему повод для шантажа. Я не могу трахаться перед камерой. Это невозможно, и не проси.
— А мы с тобой уже делали это перед камерой, — выдыхает Аямэй. — Когда ты приходил в мою квартирку у Инвалидов…
Филипп поворачивает голову, вопрошает взглядом. Она кидается ему на шею и целует. Шепчет ему в ухо:
— Надо показать ему нас с тобой за делом, чтобы он клюнул на нашу удочку. И не спорь. Твои старания будут вознаграждены. Судья Вано получит письмо с доносом. Тебе ведь хотелось, чтобы твоего заклятого врага Жака де Вальера привлекли по делу о злоупотреблениях? Давай раздевайся. Да поскорей.
Невыносимый свет!
Филипп видит, как дергаются его ноги и сокращаются мышцы
— Встань на колени, — командует он: мстит за эту улыбку.
Она повинуется беспрекословно.
Он закрывает глаза. Аямэй теперь — только пара ягодиц, круп в его руках, самка на случке.
Только ощущение. А что есть этот мир, как не ощущения: горечь, усталость, жар, холод…
Где же этот американец спрятал камеру? Филиппу представляется собственное лицо на большом экране, лоснящийся от слюны подбородок, и эти звуки, брачный крик оленя, свинское сопение. От этой картины хочется бежать без оглядки. Но куда? Его душа пригвождена к телу, он сам к себе прикован. Надо двигать руками и ногами. Быть здесь и получать удовольствие.
Животные спариваются, чтобы произвести на свет потомство, почему же люди ложатся в постель с контрацептивами? Зачем вся эта акробатика, эта бесполезная возня, если не для продолжения рода? Сколько людей на планете совокупляются в эту минуту? Сколько среди них гомосексуалистов, педофилов, садомазохистов, сколько предпочитают оральный секс, пользуются вибратором?
Властным жестом Филипп обхватывает бедро Аямэй. Надо сосредоточиться, иначе ничего не выйдет. Она переворачивается, ложится на спину, задирает ноги. Он ускоряет темп, но возбуждение не растет. Ему недостает убежденности для финального аккорда. Нет, он не даст слабину перед другими мужчинами, бросающими ему вызов через это лоно. К счастью, форму он сохранил. Это преимущество жизни в Нейи, рядом с Булонским лесом, и установленного в квартире, вопреки протестам Мари, велотренажера. Ему пока нет нужды скрывать брюшко, невзирая на завтраки в министерстве, обеды с возлияниями и званые ужины. Удел политика — булимия. Поэтому лишний вес — пунктик Филиппа. Он встает на весы по два раза в день. Крутит педали и бегает, сжигая жиры и с ними угрызения совести за обжорство. Мари не нравится, что он так зациклен на своей внешности. Но ведь растолстеть — значит постареть. Стать похожим на своего министра: три подбородка над узлом галстука, жирная рука в пятнышках «гречки» с сигарой. Лишиться мужской силы, не хотеть и не кончать. Постареть — хуже, чем умереть.
— Сядь сверху, — отрывисто бросает он ей.
Она молча кивает.
Он ложится на спину, чуть раздвинув ноги, уронив руки. Ступни Аямэй холодят ему бока. Она озирается — взгляд полон восторга, — и, согнув колени, садится на него. Он зажмуривается. Влажное тепло окутывает его, стискивает. Он хрипит, изображая упоение. Мужское естество болит, но он продолжает двигаться — пусть думает, будто так возбудила его, что ему не остановиться. Приподняв веки, он видит капли пота на лбу Аямэй. Красная, распатланная, закусив губу, она ритмично подпрыгивает на нем.