Константин Ушинский. Его жизнь и педагогическая деятельность
Шрифт:
По возвращении из Бахчисарая, Ушинский неоднократно посещал учительский съезд, принимая деятельное участие в его прениях. Тут он проявил свое обаяние как педагог-руководитель, умеющий передать в немногом многое, умно, авторитетно и доказательно поправить и направить других, – и положительно очаровал присутствовавших на съезде.
Когда стало известно о дне отъезда Ушинского из Симферополя, не только участвовавшие в съезде, но и некоторые из горожан, поклонников и почитателей его педагогического таланта и трудов, явились к нему в гостиницу, чтобы проститься и проводить его. Растроганный таким вниманием, Ушинский вместе с тем в простой, задушевной прощальной беседе с собравшимися еще раз убедился, что кабинетные педагогические труды его нашли уже хорошее применение
Много энергии прибавило Ушинскому это искреннее, бесхитростное, бескорыстное выражение тружениками народного образования уважения и благодарности за его педагогические труды. В горячей душе его загорелись планы новых педагогических трудов. Вот что, например, писал он около этого времени одному из близких друзей своих в Петербурге: “Написать книгу для народной школы составляет уже давно мою любимую мечту; но, кажется, ей и суждено остаться мечтою. Прежде мне необходимо кончить “Антропологию”, и потом только я сколько-нибудь применю “Родное слово” к потребностям сельской школы. Кроме того, у меня на душе еще первоначальная география как окончание “Родного слова”. Вот сколько дела, а где силы? И всего досаднее, что в голове все это давно готово, так что три-четыре месяца прежнего здоровья, – и я бы, кажется, все кончил”. Судьба послала ему даже и некоторое улучшение здоровья. Проехав из Симферополя в Ялту и прожив здесь несколько недель, он почувствовал значительное восстановление сил. Встретившись в Ялте с Н. И. Костомаровым, он принялся горячо убеждать его взять на себя исполнение той части “третьего года” “Родного слова”, которая посвящена истории, т. е. иначе – написать отечественную историю для детей. По мнению ушинского, этот труд наиболее подходил Костомарову как великому мастеру популяризировать исторические события. Доводы были настолько убедительны, что Костомаров дал свое согласие в принципе. Это очень обрадовало Ушинского, так как он верил теперь в осуществление своего “Родного слова” в той программе, как оно было задумано и изложено во II части его “Руководства к преподаванию по “Родному слову”.
Полный самых лучших надежд, бодрый духом и телом, покидал он Крым в конце июля 1870 года, в расчете на скорый возврат туда со всем своим семейством. Прекрасное влияние Крыма на состояние здоровья заставило его приторговать небольшое поместье по соседству с Ялтой, для постоянного житья.
С такими расчетами и планами торопился он к семье, ожидавшей его в имении Богданка Черниговской губернии Новгород-Северского уезда. Было и особое обстоятельство, торопившее его возврат к семье. Старший сын его, Павел, только что окончив курс во второй С.-Петербургской военной гимназии, был назначен к поступлению в одно из высших военных учебных заведений и проводил лето с семьею, в деревне. Юноша был прекрасно развит физически, умственно и нравственно, блестяще учился и вообще подавал большие надежды. Отец очень любил его, видел в нем опору семьи, в случае своей смерти, – и это значительно ободряло его. Но он приехал в свою Богданку как раз в день похорон сына, по нечаянности смертельно ранившего себя на охоте…
Это был слишком уж жестокий удар, окончательно подломивший физические и душевные силы только что вернувшегося домой отца. Оставаясь спокойным по наружности, Ушинский весь ушел в себя, избегая даже разговоров со знакомыми. Чувствуя, что силы покидают его, он очень сокрушался об участи малолетних своих детей.
Осенью того же года он перевез семью в Киев, где поместил двух своих дочерей в институт. Но жизнь в Киеве страшно тяготила его. “Хорошо ли мне в Киеве? – писал он в ответ на письмо одного из петербургских своих друзей. – Увы, не хорошо. Душит глушью – и ничего близкого сердцу; но думаю, что для семьи моей будет лучше, чем где-нибудь.
Доктора в это время усиленно торопили его в Крым, куда он и стал собираться, но на этот раз крайне неохотно. В это время до него дошел слух, что симферопольская учебная администрация получила строгое замечание и внушение за тот почет, который был оказан ему, главным же образом – за допущение его к участию в съезде учителей. Это было последнею каплею горечи, переполнившей его душу и отравившей те воспоминания и надежды, которые у него связаны были с Крымом. Он рвался в Петербург, в круг близких друзей, которые могли бы его поддержать, – ему нужно было ощущение жизни.
“Худ ли, хорош ли Петербург, – писал он в это время одному из наиболее близких друзей своих, Я. П. Пугачевскому, – но я с ним сжился сердцем, в нем протекла самая существенная часть моей жизни: много перечувствовано и горя, и радости и много проработано; там я таскался без куска хлеба и там же составил состояние; там напрасно искал места уездного учителя и беседовал с Царями; там был неведом ни одной душе и там приобрел себе имя – надеюсь, честное, – и вот почему слеза навертывается у меня на глаза, когда я вспоминаю Петербург и что, по всей вероятности, мне уже более не видать его”.
К несчастью, предчувствие это сбылось…
ГЛАВА VIII. СМЕРТЬ И ГРОМКАЯ СЛАВА
Кончина Ушинского. – У гроба и могилы его. – Чествование памяти Ушинского повсеместно в России. – Имя Ушинского как имя народное. – Тайна замечательного успеха Ушинского. – Вина русского общества перед памятью Ушинского. – Предстоящее двадцатипятилетие со дня его смерти
Крайне неохотно отправился Ушинский в Крым с двумя своими младшими сыновьями. В дороге он простудился, и, по прибытии в Одессу, у него открылось воспаление легких. Он немедленно выписал из Киева остальную часть семьи, вполне сознавая, что пришел его конец.
21 декабря 1870 года, часа за четыре до смерти, он почувствовал сильное облегчение и выразил прежде всего желание одеться во все чистое. Находясь прежде в сидячем положении, пожелал лечь в постель и попросил, чтобы как можно ярче осветили комнату. Когда это было исполнено, пожелал выслушать чтение “Ундины” Жуковского. По окончании чтения он позвал к себе всех детей и, по обыкновению, помолился вместе с ними. Отпустив детей, уснул… навеки, тихо, без агонии, в полном сознании.
Так преждевременно оборвалась эта плодотворная, труженическая жизнь, всего на 47-м году от рождения, когда педагогический талант его вполне окреп и окончательно установился, когда душа его была переполнена прекрасными, широкими замыслами о добавлении нового и нового к тому, что было уже сделано им на пользу разумной русской школы, русских педагогов, русских женщин и всех вообще детей разных сословий, классов и состояний.
Такова уж судьба вообще всех даровитых русских людей, что, опережая время, им приходится брать с бою каждый свой успех в жизни. Особенно тяжела и даже рискованна участь таких новаторов, как Ушинский, которым приходится изо дня в день, так сказать, перегорать душою, так как на их пути преграды и препятствия являются буквально на каждом шагу. Тут труднее, чем во всякой другой области, идти неуклонно по раз избранной дороге, не потерять любви и веры в дело, не озлобиться, не разочароваться.
Серьезно вникая в обстоятельства и условия педагогической деятельности Ушинского, нельзя не признать, что они мало чем отличаются, в сущности, от тех условий, при которых работал замечательный предшественник его, Е. О. Гугель, бывший инспектором Гатчинского института, кончивший так печально свою жизнь. И если Ушинский добился успеха, то это стоило ему чуть не половины века, на который он мог рассчитывать по своей замечательно воздержанной, аккуратной жизни.
Это надо бы помнить и знать русским людям, чтобы достойно ценить заслуги своих великих работников.