Константин Ушинский. Его жизнь и педагогическая деятельность
Шрифт:
Все это были, однако, не более как шалости, довольно опасного, пожалуй, свойства, и неразумные увлечения молодости, не переходившие, впрочем, в порочность. Помню, как после одного из заседаний С.-Петербургского педагогического общества, в котором много говорилось о школьной дисциплине, К. Д. Ушинский, как бы продолжая спор в небольшом кружке лиц, вспоминал приволье и свободу своей школьной поры и в положительной форме заявил, что за все время его учения в гимназии он не помнит чего-нибудь позорного, бесчестного и преступного со стороны учащихся. Это объясняется, с одной стороны, известного рода традициями в самой среде учащихся, что можно и чего нельзя в известном возрасте; с другой же стороны, – контролем за учащимися со стороны самого городского общества. Пренебрегая шалостями, глядя на них, как говорится, сквозь пальцы, местное общество, точнее – те семьи, которым сдавали родители своих детей, – были, в общем, недурными “дозорцами” за их нравственностью в серьезном смысле слова:
Ушинский, сопоставляя впоследствии свою новгород-северскую гимназию, в которой он учился, со многими другими учебными заведениями в столицах и в провинции, так между прочим говорит в одной из неизданных еще рукописей: “В иных огромных детских казармах, где все так вылакировано, вычищено, все блестит и сверкает, все хвастливо кидается в глаза своим порядком, где дети находятся ежеминутно под бдительным надзором неусыпных начальников, украшенных за свою бдительность всеми возможными отличиями, заводятся между детьми те же пороки, которые водились и между нами в бедных лачугах Новгород-Северска; только эти пороки принимают здесь еще более характер повальных болезней, тщательно скрываемых, но не исправляемых начальством”.
Будучи взрослым уже человеком и окончательно специализировавшись на учебно-воспитательной деятельности, Ушинский, хорошо сознавая все недостатки своей новгород-северской гимназии, тем не менее высоко ставил ее и уважал. И на то были весьма серьезные причины.
Во главе этой гимназии стоял небезызвестный в свое время в ученом мире отставной старик-профессор Илья Федорович Тимковский. Это был педагог по призванию. С искренней любовью и уважением к науке он хранил в душе своей истинно юношеский жар и чистые, нелицемерные религиозные убеждения. Он был безусловно первым лицом в гимназии не только по своему директорскому рангу и положению, но еще более по нравственному влиянию на учащихся.
Переходя от Библии к Горацию и Вергилию, от великопостных молитв к цитатам из Цицерона и Тацита, старик умел, тем не менее, внушить своим питомцам благоговейное уважение к науке. И учителя, и ученики, проявлявшие особенную любовь к науке, пользовались уважением всей гимназии, всех ее классов – от старших до самых младших.
В общем, однако, гимназия не могла, даже и при лучшем желании учителей, дать своим питомцам сколько-нибудь солидных знаний. Для этого не имелось тогда необходимых средств: ни учебных руководств и пособий, ни соответствующих дидактических приемов. Сущность гимназического образования ограничивалась, главным образом, нравственным воздействием на учащихся, пробуждением в них сознательной потребности самообучения, любви к науке и стремления к учению. Достигалось это тем, что то немногое, которое учащиеся узнавали из разных областей науки, усваивалось ими прочно, с любовью и уважением, – не памятью только и холодным рассудком, но и сердцем. В этом именно и заключается одна из тайн воспитывающего влияния обучения, чем прославились некоторые из прежних школ, правда, весьма немногие, в том числе и новгород-северская гимназия во время управления ею Тимковским.
Ушинский, с горячей признательностью вспоминавший всегда о своем старике-директоре Тимковском, много рассказывавший о нем как о замечательном по своему нравственному влиянию педагоге, в одном из писем своих говорит так: “Мир праху твоему, почтенный старец! Твоим нелицемерным, продолжавшимся до гроба служением науке, твоим благоговейным уважением к ней и твоею постоянною верою в другую, гораздо более высшую святыню ты посеял в сердцах своих воспитанников такие семена, которые да поможет нам Бог передать своим детям и воспитанникам”.
Оценивая же общее воспитательное влияние и образовательное значение новгород-северской гимназии, по сравнению с теми многочисленными, благоустроенными по общепринятому понятию, учебными заведениями, с которыми пришлось Ушинскому ознакомиться впоследствии, он высказывается в той же неизданной его рукописи, на которую мы ссылались уже выше, так:
“Случалось мне видеть и такие заведения, где, несмотря на собрание лучших столичных преподавателей, презрение к науке было предметом хвастливости для воспитанников; и такие, где пятнадцатилетний мальчик уже видит за учебником истории или географии класс, чин, место и рассчитывает свое прилежание по выгодам будущей службы; и такие, где мальчики, еще плохо читающие по-русски, уже с математическою точностью, сделавшею бы честь любому воеводе передового полка, считаются чинами и породою своих батюшек, дядюшек и тетушек, и где один воспитанник подает другому руку после глубоких соображений. Когда мне встречались молодые люди, кончившие курс в каком-нибудь значительном учебном заведении, кончившие с отличием, но у которых не было не только ни одной самостоятельной научной мысли, не только ни малейшей любви к какой-нибудь науке, но которые презрительно отзывались о своей учебной жизни, о своих профессорах и даже вообще об учености, ученых и науке как предметах необходимых в неизбежной комедии детства, но вовсе излишних и даже неприличных в практической жизни; когда мне попадались безбородые юноши, еще не совсем твердо
Короче сказать, детство и юность Ушинского прошли при условиях, благоприятствовавших свободному, разностороннему развитию душевных его сил. Захолустная новгород-северская гимназия, в которой он учился, с ее привольем и свободой – этими великими двигателями воспитания, – как нельзя более способствовала упрочению и развитию здоровых задатков его первоначального домашнего воспитания.
Не отличаясь особенным прилежанием и блестящими успехами в гимназических предметах, Ушинский, однако, знал все то, что проходилось в гимназии, и успешно переходил из класса в класс. Обладая большими способностями, он слишком мало тратил времени на приготовление уроков, нередко просто довольствовался прочтением заданного в классе уже перед уроком. Все же свободное время посвящал чтению и прогулкам.
Помимо директора гимназии Тимковского, немаловажное влияние имел на развитие Ушинского также и учитель истории, пользовавшийся большим уважением учащихся. Читая без разбора все, что подвертывалось под руку в отцовской и гимназической библиотеке, юный Ушинский, тем не менее, как бы незаметно даже для самого себя уделял больше внимания сочинениям исторического характера и путешествиям. Беспрерывное чтение вызывало у него усиленную душевную работу, так что с годами он начал заметно уединяться, совершая отдаленные прогулки или шагая из угла в угол в гимназии, погруженный в размышления. Об этих моментах уединения, главным образом на лоне природы, на любимых кручах берега Десны, Ушинский между прочим сам говорит:
“Боже мой, сколько перемечталось на этом прекрасном берегу, на этих “кручах”, нависших над рекою. Как оживлялась и наполнялась впечатлениями жизнь моя, когда приближалась весна! Я следил за каждым ее шагом, за каждой малейшей переменой в борьбе зимы и лета. Тающий снег, чернеющий лед реки, расширяющиеся полыньи у берега, проталины в саду, земля, проглядывающая там и сям из-под снега, прилет птиц, оживающий лес, шумно бегущие с гор ручьи – все было предметом моего страстного, недремлющего внимания, и “впечатления бытия” до того переполняли мою душу, что я ходил, как полупьяный. Вот и снегу нет более, и неприятная нагота деревьев в саду заменилась со всех сторон манящими, таинственными зелеными глубинами; вот и вишни брызнули молоком цветов, зарозовели яблони, каштан поднял и распустил свои красивые султаны, и я бежал каждый раз из гимназии домой, как будто меня ждало там и невесть какое сокровище. И в самом деле, разве я не был страшным богачом, миллионером в сравнении с детьми, запертыми в душных стенах столичного пансиона. Какие впечатления могут быть даны им взамен этих живых, сильных, воспитывающих пушу впечатлений природы? После уже будет поздно пользоваться ими, когда сердце утратит свою детскую мягкость, а рассудок станет между человеком и природой”.
Основываясь преимущественно на этих словах Ушинского, некоторые из его биографов приписывают ему особенную склонность к мечтательности и беспечность в пору гимназической жизни. Но это совершенно неверно.
Мечтательность расслабляет душевные силы, истощает их, развивает апатию и лень. Ушинский же был всегда деятелен, подвижен, даже в отроческом и детском возрасте. Каждый повинен в мечтаниях в пору первого расцвета юности. Отдал им дань, конечно, и Ушинский, но именно в смысле поэтической восторженности и идеализации, – что составляет лучшее украшение юности и без чего юность хуже старости.