Контакт первой степени тяжести
Шрифт:
– Так, значит, вы с ним познакомились?
– Нет-нет! «Познакомились» – это слишком. Он к нам вперся, буквально вломился в купе. А затем уж и в души влез. Пьяноватый слегка, причем, как мне показалось, на старые дрожжи. Принял, видно, после смены – со своими-то, в Буе. Не хватило, как водится. Ну и привязался к нам.
– Вы ехали в плацкартном?
– Нет, в СВ мы ехали.
– А как в СВ привяжешься? У вас что – дверь открыта, что ли, была?
– Нет, дверь была закрыта. И даже заперта, по-моему.
– А
– Сейчас, минуточку... – Белов напрягся, вспоминая. – Как он возник, вошел? Ага! – он вспомнил наконец. – Ну да, конечно! Мы сели, постелились сразу, как поехали, решили спать залечь; день был тяжелый, автобус, очереди в Буе в кассы – шестнадцать часов круговерти... На ногах. Только постелились, я уже на обоих рукавах штормовки пуговицы расстегнул, как сейчас помню – начал раздеваться. И тут нам в дверь: тук-тук...
– Кто там? – спросил Борька Тренихин, уже скинувший кроссовки и вот-вот собравшийся лечь.
– Это я, Сенька-поп, – не без юмора ответил бас из-за двери.
– Зачем пришел? – подыгрывая, в тон, спросил неугомонный Борька, и Белову тут же показалось, что Борька в Буе успел перехватить пивка, пока он, Белов, брал билеты до Москвы.
– За красками! – продолжил старинную детскую присказку басовитый голос из-за двери.
– Свои! – решил Борис и, закинув этюдник на багажную полку, отпер дверь.
Однако вместо своего брата живописца в дверном проеме вдруг возник кряжистый мужик лет пятидесяти: косая сажень в плечах, в замасленной спецовке, оранжевая безрукавка путейцев, небрит пару недель, а может быть, и бородат – сказать трудно...
Но главное, что поразило Белова – это его глаза: голубые, бесконечно добрые лучистые глаза на загорелом, смятом морщинами красном испитом лице. Глаза были добрые, но – как это часто бывает – одновременно еще и страдающие...
– Налейте полстакана, мужики. Бога ради. Умираю.
Мужик протянул в купе руку с пустой кружкой. Рука была таких размеров, что эмалированная кружка – армейский стандарт, триста пятьдесят грамм – казалась в его руке кукольной, детской...
– У вас же есть, я знаю...
Эта фраза, отдающая вымогательством, несколько разозлила Белова.
– В этом вагоне, – Белов повторил, подчеркнув еще раз, – в этом вагоне есть выпить в каждом купе, так что ты нам тут не строй экстрасенса.
– Нет, не в каждом купе есть, – ты что? – удивился мужик. – Только в трех. Но они мне никто не нальют. Только вы мне нальете. Я знаю.
– Плохо ты знаешь, – ответил Белов. – Вот у меня, например, выпить нет ну ни капли. Вот так!
– Это так, – согласился мужик. – У тебя, точно, – нет. А у него вот, – он указал на Бориса и, выдохнув, буркнул решительно, как присудил: – У него точно есть!
– И у него ничего нет! – почти злорадно сообщил Белов, но, заметив боковым
– У меня есть, – кивнул Борис. – Я утром в Княжепогосте успел взять, пока ты телеграмму своей Ленке давал.
– Ну, ты друг, называется! – возмутился Белов. – И сидит ведь молчит.
– Да я на Москву, чтоб с приездом, для бодрости чтоб, – извинился Борис, не чувствуя себя, впрочем, особенно виноватым.
– Налей полстакана! – напомнил о себе мужик. – Прошу тебя. Христом-богом прошу...
– Налью, конечно, не вопрос, – успокоил Борис мужика. – Скажи вот только, как ты понял-то, что есть у меня?
– Имею дар. И по глазам я тоже вижу.
– А по глазам не видишь – что есть, ну, что конкретно есть у меня выпить?
– У тебя – коньяк.
– Пятерка! Ну, хорошо – а где? Тут? Тут? Или тут?
– Вон, в рюкзаке. Ты как залезешь – справа. В газете он. В «Вечерней Вологде»... За восемнадцатое августа.
Борька бросился к рюкзаку, извлек бутылку, завернутую в газету. Развернул.
– Да! Точно! Восемнадцатое августа. А это даже сам я не знал! Вот это да! За это и стакан не грех тебе налить! – откупорив, Борька щедрой рукой налил мужику до краев армейскую кружку. – Мочи, давай!
Мужик, выпив залпом, вздохнул. На лбу его выступил крупный пот, взгляд приобрел осмысленное выражение: отпустило и полегчало. Глаза его при этом просто засветились в полумраке купе – стали еще добрей, голубей... Страдание вдруг исчезло в них начисто, уступая место задорному плутоватому блеску, обещавшему бесшабашное веселье, раздолье безудержное.
«Вот навязался-то на нашу шею, – мелькнуло в голове у Белова. – Бориса одного мне будто не хватает за глаза».
– Как же ты это делаешь? – пристал к мужику Борька. – Учился, развивал в себе? Или от природы?
– Имею дар, – скромно ответил мужик.
– А дар чего – ну, в смысле только угадывать? Или, может, еще чего-то?
– Еще чего-то. Тоже. Много. Сам я не знаю. Бездна во мне. До утра не перескажешь.
– Ну, покажи нам что-нибудь еще, – попросил Борис, наливая в кружку грамм сто. – На. Будь так любезен.
– Есть носовой платок? – спросил мужик.
– Отродясь не водилось, – ответил Борька. – А шарфик вот такой – пойдет?
– Пойдет, – кивнул мужик, взяв кружку с коньяком на изготовку. – Ты шарфик в середине завяжи узлом... Покрепче. Так! Крепко затянул? Теперь возьми его узлом в кулак, как будто узел хочешь спрятать. И держи покрепче узел.
Борька крепко сжал узел. Снизу и сверху сжатого кулака свисали свободные концы шарфика. Мужик протянул свою ручищу, свободную от кружки, взял двумя пальцами свободный конец шарфика, слегка потянул и безо всякого труда протянул сквозь сжатый Борькин кулак весь шарфик. Узла на шарфике как не бывало.