Контакт первой степени тяжести
Шрифт:
– Да, – согласился муж и отхлебнул пивка вволю. – Богатые тоже плачут.
Усевшись поудобней на скамейку в «воронке», Белов двумя руками принял из рук Лены откупоренную бутылку с пенистым шампанским. Отпив, он сквозь решетку обратился к Калачеву:
– Смешно это на вас гляделось: «посаженый отец». «Сажающий отец» – было бы более кстати. А посаженым отцом буду я. Вот сейчас посадите. Осталось еще, правда, отцом только стать.
– Да. Свое-то вы теперь получили, – ответил Калачев, – как бы мне теперь в лужу с этим спектаклем в Москве-то не сесть. А то выйдет сон
– А почему вы меня везете не к Власову, в прокуратуру? – спросил Белов.
– Там нет двухместных камер.
Машина тронулась и запетляла по Сергиеву Посаду, стремясь на Ярославское шоссе.
– Не понял я вас что-то, – забеспокоился Белов. – Вы Лену тоже, что ль, посадите?
– Да нет, конечно, – ответил Калачев и замолчал.
Машина выехала на шоссе. Мелькнул голубой щит: «Москва – 62 км».
– Я свадьбу, круиз, а также медовый месяц обеспечить, ясно, не смогу вам, – прервал молчанье Калачев. – А ночь – одну... Считайте – мой подарок к свадьбе.
Белов обменялся взглядом с Леной, улыбнулся. Затем он постучался к Калачеву:
– Пожалуй, я раскаюсь, Иван Петрович!
– Да это ладно! – отмахнулся Калачев. – Меня другое беспокоит: я сейчас уж боюсь того, что вам и раскаиваться-то не в чем, а значит, нам-то с Власовым – придется... Даже не знаю что.
Мелькнул придорожный щит «Добро пожаловать в Москву!», замелькали башни многоэтажек, кварталы, микрорайоны, месиво снующих и мигающих автомобилей, дрожащий раскаленный воздух, какие-то потерянные, мечущиеся люди, лотки с бананами, банки «пепси», мусор, деньги, грязь, газеты, хлеб в руках пенсионерки, торгующей укропом, нищие, газетчики, уроды, ящики, тележки, цыгане, офисы, ларьки, слепые музыканты, пиво, ветер, выхлоп, пыль, часы под крышей, светофор на перекрестке...
– Ты спишь? – его толкнула Лена.
Белов промолчал. Он и не спал. Он снова вспомнил вдруг, как тогда, двадцать четвертого августа, они с Борькой Тренихиным подъезжали к Москве.
Они стояли в тамбуре, курили. Было уже совершенно светло, но солнце само еще не успело всплыть над коробками, уже закрывшими горизонт на подступах к Москве.
– Ну вот, проехали Мытищи, – сказал Белов. – Еще четыре километра: Тайнинка, Перловка и – Москва.
– Я не хочу в Москву.
– Куда ж ты денешься? Любишь кататься – люби и...
– Люби и катайся! – перебил его Борька. – Слушай, смех смехом – давай сейчас, ну как приедем – рванем назад, в леса, где сцепщик?
– Ты что – совсем того? Не нагулялся, что ли?
– Нет. Да я и не мог нагуляться. Я там живу, – он указал назад. – А там, – он указал по ходу поезда, в Москву, – там только проживаю. И пора кончать, на мой взгляд, – «проживать». Пора пожить. Тем более что жить осталось совсем уже немного. Какого-никакого места под солнцем мы добились, – пора и для души пожить. Делать только то, к чему душа тяготеет, а остальное – в сторону!
– Я вижу только одно – видно, дел особых у тебя в Москве на данный момент
– Дела, неправда, есть! Но в сентябре. А неделю, десять дней – вполне. Это я имею.
– А мне, к сожалению, пора начать готовить вернисаж, – вздохнул Белов.
– К концу-то сентября? Пятьсот раз успеваешь!
– Конечно, тыщу раз! – в голосе Белова мелькнуло раздражение. – Я не такой, как ты! Я не умею так: хватай мешки, вокзал отходит! Тебя смешно слушать, когда ты так вот, утром, дыша перегаром – это просто жутко! Ты уж прости! Куда?!? Зачем?! Не понимаю.
– И понимать тут нечего. Все просто: ты проехал. Мимо.
– Что – «мимо»?
– Да мимо сцепщика. Как все. Как все всегда. Ты не воспринял этот зов.
– «Зов»! – Белов стал накаляться. – Зов откуда?! Куда зовет твой «зов»?
– Откуда же я знаю?! – возмутился Борька. – Но это же был зов! Ну, или скажем так – призыв.
– Борька, ты поехал чердаком.
– Согласен. Но ведь и ты вчера немного тоже поехал. Ты же видал? Ты ведь не станешь говорить, что этот сцепщик мне приснился?
– Нет, не стану.
– Ну, слава богу! Тебя ведь тоже, я вчера заметил, не то чтоб потрясло, а затрясло буквально – помнишь ведь? Нас обоих нечто такое охватило. Потустороннее. Аж зубы застучали. Было? Да было, было! Так?
– Ну, так. – Белов с мучением, но согласился. – Но я, Борис, скажу тебе поболее: я больше абсолютно, совершенно не хочу испытывать такое. Благодарю, как говорят, я уже наелся. По мне все это лучше бы забыть, ну, или призабыть. И спать спокойно.
– И...
– И соседям не рассказывать! – перебил Белов. – Меня вполне удовлетворяет то, что есть. Рациональный мир. Без привидений. Без выходцев. И без пришельцев. Я не хочу даже верить в реальность этих новых, дополнительных проблем. И так всего хватает выше головы! А ты мне предлагаешь не поверить, а убедиться в реальности этой всей жути – да, жути, если чуть подумать! Взять, опрокинуть все устоявшееся. Мировоззрение поменять на пятом десятке. С твоей точки зрения, как я понимаю, мало знать, что гильотина существует, так надо еще ее и осмотреть, и голову попробовать в нее сунуть! Нет-нет! Мне и вот такусенького кусочка веры в это все – и то уже за глаза хватает!
– Верно. Вопрос сцепщика и вопрос о Боге – это очень близкие вопросы.
– Можно и о Боге. Вольтер сказал когда-то: «Если бы Бога не было бы, то его стоило бы выдумать». А в нашей ситуации я скажу тебе наоборот: «Если Бог есть, то его стоит забыть, не замечать».
– Убить?
– Я этого не говорил, не ври.
– Ты это всего лишь подумал. Но это логическое завершение твоих рассуждений. Убить в себе Бога.
– Не говорил я этого!
– Нет, сказал: забытый Бог – убитый Бог. Не так, что ли?
– Отчасти – да. Отчасти ты прав. Бог меня убивает, почему бы и мне, в свою очередь, не ответить ему тем же?
– Богохульствуешь? Напрасно. Взгляни на это пошире: да это же все и делают каждый день: оглянись по сторонам. Убить в себе Бога не сложно. Не оригинально. Все окружающие и мы, кстати, с тобой, с детства начинаем выдавливать из себя по капле раба. Раба своей совести, раба своего сердца, души. Чтобы не было никакой веры.
– Эх, Борька! Молодым был – я верил во многое. Верил. А седые волосы вот появились – все, хватит! Хватит с меня всякой веры!