Контрафакт
Шрифт:
Вадик, как человек, посещавший в детстве изокружок и писавший в армии плакаты, не мог равнодушно относиться к чистоте колора. И ведь стоял лист, не падал пока, радовал глаз. Потом-то уж как посыплется, как посыплется! То-то ковры под ногами и зашуршат – хоть в парке, хоть вот в придорожном перелеске. Манька как-то заявилась к ним во двор в венке из кленовых листьев, егоза! Запомнилось…
Да… А в Москве лист опал – Вадик видел по телевизору голые деревья. Холодает там: ночью – до нуля. А теплого-то у Вадика – одна курточка-полуперденчик из кожзаменителя. На зиму и нет ничего. Ну да Лешка что-нибудь придумает. При мысли о Лешке Вадик приободрился, пошел на свое сидячее место, да и уснул под стук колес. Кто-то сбоку
Поезд пришел рано утром. Лешка встречал на перроне, стоял возле локомотива. Номер вагона сообщить Лешка не распорядился – Вадик и не сообщил. А и не надо: перрон узкий, не разминешься. Вадик, как вышел из вагона, так вскоре и увидел Лешкину долговязую фигуру. Увидел – и припустил полубегом. Бегом было как-то неловко: Москва все-таки, какая тут может быть беготня! А так – вроде марш-броска, не теряя достоинства. Обнялись, похлопали друг дружку по спине. Лешка подхватил нетяжелую Вадикину сумку, понес. Вадику и самому было бы не трудно – тем более он младше и физически сильней. Но Лешка следовал законам гостеприимства, и Вадику это было – как медом по душе: выходило, что он не обуза и нахлебник, а любимый братишка и дорогой гость. В Москве было холодно и промозгло, и братья двигались ходко, ловко лавируя в толпе. Возле вокзала их ждала машина: старенький микроавтобус-иномарка.
«Ого! – подумал Вадик. – Ай да Лешка! Уже микроавтобус у него».
Но микроавтобус оказался, к сожалению, не Лешкиным. Открылась дверца, с высокого сиденья спрыгнул небольшого роста худощавый человек с аккуратно постриженной седой бородкой. Он отодвинул скользящую по рельсе боковую дверь, и Лешка кинул сумку в огромный, как вагон, пустой кузов.
– Вот, – сказал он, – познакомьтесь, Леонид Петрович: мой брат Вадик. – У невысокого и немолодого Леонида Петровича неожиданно оказалось крепкое рукопожатие – рукопожатие рабочего человека. Вадик всегда пожимал руку крепко и не любил и даже терялся, когда в его ладони оказывались безвольные пальцы, наподобие вареных сосисок. А тут небольшая узкая ладошка оказала приятное сопротивление, на усилие ответила усилием. Рукопожатие это было для Вадика первым московским впечатлением, и впечатлением положительным.
В кузове имелась самодельная банкетка, Вадик пристроил ее так, чтобы смотреть вперед между Леонидом Петровичем и Лешкой, и они поехали. Лешка сначала задавал положенные вопросы: о родителях, худобе и соседях, а потом стал разговаривать с водителем – Леонидом Петровичем, речь их изобиловала непонятными словами и выражениями: «На клубе тиража нет» или «Клуб двадцать, розница – от двадцати пяти», «Лермонтов озверел, склады переворачивает», и так далее, и так далее. Вадик и вникать не стал, и вслушиваться. Пытался к Москве приглядеться, и тоже ничего не понял: машины, машины, светофоры, светофоры, развязки диковинные. Чтобы влево свернуть, сначала направо едут, потом – под мост или на мост… Это ж знать надо, куда! А дома стояли далеко от проезжей части – большие, чужие, одинаковые в своей неприступности.
– Сейчас направо, на мостик и налево, – сказал Лешка Леониду Петровичу. Ай да Лешка, освоился, змей! В кузове сделалось тепло, Вадик расстегнул курточку.
– Во печка у иномарки: такой кузов нагрела! – осмелился он вступить в разговор.
– Это москвичевская, – отозвался Леонид Петрович. Леша мне ее пристроил.
Что тут скажешь? Разве что еще раз мысленно воскликнешь:
– Ай да Лешка!
Тут машина остановилась, прижавшись к тротуару. Прибыли.
– У нас коммуналка, – говорил Лешка, когда они поднимались по лестнице. – Но хозяйки сейчас нет: она по суткам дежурит. Комната хорошая, светлая. Да ты увидишь. Рядом авторынок. Слыхал про московский
– Только не удивляйся. Договорились?
Вадик пожал плечами:
– Договорились…
А что он мог еще сказать? Да ничего.
В общем, они вошли в комнату, а там на раскладном диванчике сидела Манька и смотрела на Вадика широко раскрытыми глазами.
– Приехали?
– Приехали.
Попробуй тут разобраться в чувствах – полная сумятица. В голове проносились обрывки мыслей: «Так Манька же еще… ай да Лешка… что же ты делаешь, змей… и вот это он ее под себя… она же поломается… а глаза как были бесстыжими…» И чувство тоски и почему-то – страха. Сказано же – сумятица! И он стоял, совершенно не зная, что сказать, только выкатывал глаза, как настоящая овца. Счастье еще, что среди непонятных образовалось и одно понятное чувство: чувство голода. И Вадик произнес с каким-то даже облегчением:
– А я есть хочу!
– О! У меня все готово, – подхватила Манька. – Пошли на кухню. На кухне будем.
Еще только начинался ноябрь, а в Москве уже вовсю топили, батареи пылали жаром. В квартире было тепло, и на Маньке болтался только короткий домашний халатик, тоненький. Так как ничего под тонким халатиком не вырисовывалось: ни лямок никаких, ни шовчика, ни застежек, получалось, что под халатиком ничего не было: тщедушное тело, да и только. И грудей никаких не наблюдалось – вот ведь удивительное дело! Так, что-то остренькое обозначилось уже на кухне, при повороте к кастрюле, да и то: то ли обозначилось, то ли показалось – еще вопрос.
– Как же так, – думал Вадик, – ведь рано, ведь нет же еще ничего! – И сам себе резонно возражал: если к восемнадцати годам нет, то уж и не вырастет!
Манька между тем разливала борщ – она с утра борщ приготовила! А подавала так: в левой руке держала почти полную тарелку, а в правой – полный «уполовник». «Уполовник» плыл над тарелкой, роняя горячие капли, некогда тарелка водворялась на место, дополнял ее до краев. Точно так же дома разливала борщ мать, кормя его с Лешкой. От этого на душе потеплело, и Вадик с потеплевшей уже душой принялся за борщ. Борщ был вкусным.
– Погоди, братик, давай за встречу!
Манька проворно достала водку и стаканы. Лешка налил: Маньке чуть-чуть, себе и Вадику. И вот что странно: себе и Вадику он налил не по стакану, как следовало ожидать, а по полстакана. Лешка, безусловно, становился столичной штучкой.
Спать Вадика положили на полу, а Лешка нахально улегся с Манькой, разложив диванчик.
«Вот змей, – ворочалось в нетрезвой голове, – и вот это такую недомеренную трахать!»
Хотелось встать, забрать у брата Маньку-недоростка, поднять сильными руками и уложить куда-нибудь, например на свое же бесхитростное ложе, а самому сесть рядом и сидеть до утра – пусть спит. Но мало ли что хотелось. По жизни-то не все у Вадика желания выполнялись. Даже можно сказать, что большинство желаний как раз и не выполнялось у Вадика по жизни. Так и это: заглушилось, слава богу, не успев развиться. Тем более что Манька мгновенно уснула, лишь голова коснулась подушки. Она даже тихонько всхрапнула и по-детски пошлепала губами.
Вадик как-то сразу успокоился, да и уснул.
Утром, когда Манька ушла мыться, Лешка положил Вадику руки на плечи и смотрел некоторое время – глаза в глаза, словно читал что-то, спрятанное в глубине зрачков. Потом сказал:
– Ты не думай, я ее не заманивал. Она сама ко мне подалась. Приехала, и все тут. И это… Она на вид только такая сикилявая, а так-то – настоящая баба. – И еще: – Я ее не обижу.
Ну насквозь видел Вадика, змей!
– Давай, – сказал Лешка, – собирайся. Поедешь с нами, посмотришь, как мы крутимся тут…