Контрафакт
Шрифт:
Катя была гораздо ниже Вадика, едва доставала до его плеча. Она шла, взяв его под руку и слегка, самую малость, прижимаясь к согнутой в локте руке. И оттого, что она была такой сравнительно маленькой, и оттого, что так доверчивок нему прижималась, Вадик чувствовал себя большим и сильным, а он и впрямь был большим, широкоплечим и физически сильным человеком, и близость милого подопечного существа вызывала то, что можно назвать самоощущением.
Кто такая Катя, откуда пришла, кем была в доклубной жизни, никто и не знал, даже Вали, а уж она была наслышана обо всех на свете! Никто не знал да и не стремился узнать, потому что Катя держалась просто, но как-то не смешивалась с народом,
Зря, зря она так сказала, бросила тень на зарождающееся светлое чувство. Что говорить, стать москвичом с пропиской и с жилплощадью – плохо ли! Но пусть бы эта мысль оставалась неясной и несформулированной и сидела бы смирно в темном закутке сознания, а не лезла бы вперед, толкаясь локтями нагло и цинично! Потому что Вадик в помыслах был чист и уважал себя за это.
Между тем солнце еще только-только начало клониться к западу, и широкие лучи, прошедшие сквозь облака, красиво упирались в городские крыши, создавая живописную картину, которую осталось только заключить в рамку да пристроить на стене художественного музея. Был поздний март, тот час, когда об утренних заморозках уже забыто, а вечерние не оповестили еще о своем наступлении. Улица, по которой шагала наша парочка, напоминала о старой уютной малоэтажной Москве, Москве времен Гиляровского. По крайней мере один из них двоих знал, кто такой Гиляровский. Увы, это был не Вадик. Улицу Гиляровского Вадик знал, а о самом носителе фамилии не имел представления.
Они шли по широкому переулку, ступая по недавно выложенной брусчатке. Это была пешеходная зона, без машин, не слишком многолюдная. Справа, под не зажженными еще элегантными фонарями стояли добротные дубовые скамейки, на некоторых сидели спокойные люди, аккуратно пили пиво, не матерясь и не кидая на брусчатку окурков. Урны – были. В конце переулка виднелся горбатый мост через канал, а также верхняя часть огромного и незаурядного памятника великому и беспощадному царю.
– Вот мы и пришли, – сказала Катя, пристраиваясь к внезапно возникшей недлинной очереди. Она привела Вадика в Третьяковскую галерею.
Они вышли из Третьяковки через четыре часа, когда музей уже закрывался. Сказать, что Вадик получил большое удовольствие от соприкосновения с искусством, было бы неправильно. А как было бы правильно? А так: Вадик ошалел. От невозможного перенасыщения красками, образами, эпохами и сюжетами. И от физической невозможности воспринять все вместе так, как воспринял бы одну единственную картину. Кроме того, жутко устали ноги. Вот ведь как: на клубе набегаешься по лестницам – и ничего. А здесь походили, потоптались, постояли, а ноги и разболелись. Присели на дубовую скамеечку. Вадик принес себе пива и сигарет, даме – пепси и шоколадку. И когда, расслабив мышцы, пригубил пива и затянулся, прикрыв глаза, сигаретой, замелькали, замельтешили краски: портреты с тщательно выписанными губами, глазами, волосами, усами и бакенбардами, а также тканями – дерюгой, полотном и шелком, и сапогами, такими натуральными, что кажется, сейчас заскрипят в движении. Их сменяли сюжеты, бытовые и религиозные, и из всего этого буйства бесконечного выделялись два эскиза под названием «Голова раба» Александра Иванова. Почему именно эскизы – не картина, не полотно, а небольшое промежуточное произведение так наособицу запечатлелось, Вадик сам себе объяснить не мог, да и никто бы, пожалуй, не смог: на то и искусство, чтобы было в нем что-то необъяснимое.
Возле метро их остановил наряд милиции.
– Документы! – распорядился сержант.
Вадик небрежно
– Лыткаринский? – спросил сержант, пощипывая рыжий ус.
– Ну! – небрежно ответил Вадик.
– А она тоже лыткаринская? – строго спросил сержант, показав рукой на Катю.
– Не, она – москвичка! – широко улыбнулся Вадик.
– Понял, – закрыл тему сержант. – Идите.
В метро из-за шума разговаривать было невозможно, и они молчали, прижавшись к правым, не открывавшимся дверям, причем Вадик взял Катю за руку и, осмелев, поглаживал пальцем ее кисть, и Катя руки не высвобождала, а, напротив, отвечала легким пожатием.
Когда, выйдя из метро, они шли бульваром к Катиному дому, Катя сказала:
– Спасибо тебе, Вадик.
– За что? – искренне удивился кавалер.
– Ты знаешь, я так давно мечтала сходить в Третьяковку, но было не с кем.
– А одна?
– А одна я боюсь. У меня нет регистрации. Я боюсь «обезьянника». Мою соседку по комнате вот так поймали в метро и продержали в «обезьяннике» почти сутки. Там к ней приставали, оскорбляли, ужас. Утром дали телефон, чтоб ее выкупили. Ну, ее выкупил знакомый за тысячу двести. А с тобой – надежно. Ты так сказал менту – «москвичка!», что я сама чуть было не поверила.
– Оба на! – воскликнул Вадик и рассмеялся, и смеялся долго, до вытирания выступивших слез. – А я и сам был уверен, что – москвичка, поэтому так смело и ляпнул, – сквозь смех проговорил он.
– Нет-нет, – сказала Катя, – я из Казахстана.
Вадик остановился. Вот и рассеялось все: и постыдная надежда, и угрызения совести.
– Ты разочарован? – грустно спросила Катя.
– Нет, – твердо сказал Вадик. – Я очарован. И неожиданно для себя спросил:
– Можно я тебя поцелую?
– Можно, только осторожно, – улыбнулась Катя.
И Вадик поцеловал ее – осторожно и бережно.
Потом, уже возле Катиной квартиры, они целовались горячо и страстно: с проникновением губ, с проникновением языков, с проникновением рук куда надо и куда не надо. А потом они расстались, потому что Катина квартирная хозяйка не разрешала приводить гостей.
Обидно.
Катя, такая милая, такая неглупая, такая доброжелательная. Не может быть, чтобы, отправляясь в Москву из казахского железнодорожного поселка, она не надеялась – хотя бы смутно, хотя бы не отдавая себе отчета, пристроить свое обаяние к какому-нибудь, скажем осторожно, стационарному московскому варианту.
А Вадик! Что уж говорить о Вадике? Много ли в Москве таких парней, как он, наберется на квадратный километр: непьющих, обязательных, готовых с дорогой душой на положительные действия? Что ж он не приглянулся никакой обиженной москвичке? Что же ему к взаимному удовольствию никакая обиженная москвичка не приглянулась?
Так нет же, замкнуло дуралеев друг на друга, не упростив, а усугубив сложности проживания. А они еще при этом улыбались каждый в своем съемном углу, и чувствовали себя счастливыми!
С конца мая увеличился объем продаж, и хозяйственный двор книжного клуба зажил бурной, интенсивной жизнью. С вечера до вечера заезжали машины: от «каблучка» до КамАЗовской фуры: «Газели», «Бычки», микроавтобусы разных марок, «ГАЗоны» и «ЗИЛы». В том числе регулярно приезжал странной конфигурации автобус: длинный, как двойной «Икарус», но не двойной, цельный и вообще без окон. Эдакий секретный вагон, только не на рельсах. Автобус был из Латвии, то есть теперь уже из-за границы. Каким было его прежнее предназначение, оставалось только гадать. Судя по габаритам этого транспортного средства, в независимом прибалтийском государстве русское образование не иссякло, шло полным ходом.