«Контрас» на глиняных ногах
Шрифт:
– Вы целы, Виктор?
– Я первый, кто попался на вашу хитрость, – бодрясь, ответил Белосельцев, чувствуя, как набухает под рубахой выбитый сустав плеча. Боялся снова потерять сознание. – Никогда не думал, что система «Град» обладает такой разрушительной силой.
Сесар помог ему выбраться из ямы. Повел к автомобилю, с сочувствием глядя на его побледневшее плечо.
– Может быть перелом, Виктор. – Он помог Белосельцеву расстегнуть рубаху, рассматривая выбитый, с малиновыми взбухшими жилами сустав. – Надо к врачу.
– Эти «волчьи ямы» – гениальное изобретение вашего Генерального штаба, –
– Неподалеку отсюда, в Чинандеге, развернут советский госпиталь. Едем туда. Там осмотрят ваш вывих.
Они выехали на шоссе. Сесар что есть мочи гнал по пустому асфальту, а Белосельцев, испытывая боль, смеялся над собой: «Подвиг разведчика… Чертежи секретного оружия… Куб древесины, литр масляной краски, ну и, конечно, шляпа Сандино…»
Скоро над шоссе возник зеленый высокий конус горы с отломанной, закопченной верхушкой и лазурным облаком дыма, в котором солнце застыло лучистым спектром.
– Вулкан Сан-Кристобль, – сказал Сесар. – Тут ваши люди работают.
Они въехали в городок Чинандега. Остановились перед шлагбаумом, за которым виднелся широкий утоптанный двор и плоское старинное здание госпиталя. Тут же, во дворе, стояли брезентовые палатки. К каждой, загибаясь кренделем по двору, тянулась терпеливая людская очередь. Через двор, неся металлический тубус, следовала монашка в черном облачении, с белой накидкой. Навстречу ей вышел мужчина в белоснежном халате, синеглазый, светлобородый, крикнул кому-то в палатку:
– Анна Степановна, вас Федор Тихонович спрашивает! – И этот возглас на русском языке показался Белосельцеву упоительным и родным. Поравнявшись со светлобродым, спросил:
– Извините. Не скажете, где здесь начальник госпиталя?
– Колобков? – быстро, с любопытством осмотрел Белосельцева врач. – Да он в операционной, подготавливает помещение. Там найдете, – махнул рукой в глубь каменного здания и исчез в одной из палаток, на которой была прибита дощечка с надписью «Терапевт» на двух языках, испанском и русском.
Вместе с Сесаром они вошли в помещение госпиталя. Сквозь открытые окна и двери дул теплый сквозняк, смешанный с запахами больницы. В палатах на койках лежали и сидели больные, иные бродили по кафельному истертому полу. Найдя на табличке надпись «Операционная», Белосельцев постучал:
– Позволите?
К ним вышел доктор в белом халате, сероглазый, с прямым крепким носом, твердым подбородком и выправкой, выдававшей военного.
– Что вам угодно? – спросил он, строго и сдержанно оглядывая Белосельцева, чуть улыбаясь на широкую улыбку Сесара.
– Видите ли, я журналист, Белосельцев… Мы с коллегой из Министерства культуры совершали поездку к границе, и так неловко случилось… Упал и, кажется, плечо повредил… – Белосельцев смущенно кивнул на свое левое плечо, которое вздулось под рубахой и продолжало болеть.
– Колобков, начальник госпиталя, – с некоторым опозданием представился доктор. – Пройдите, я посмотрю плечо…
В операционной горела голубоватая кварцевая лампа, источая стерильный запах озона. Над пустым операционным столом
– Прошу сюда. – Колобков указал Белосельцеву на круглое, без спинки кресло. Сам осторожно расстегнул ему рубаху, бережно, чуткими, чисто вымытыми руками спустил рукав, обнажив бугристый, с малиновым синяком выбитый плечевой сустав, который пугал Белосельцева своим уродством, синевой набухших травмированных сосудов, ноющей болью и предчувствием еще более острого страдания.
– Сильный вывих, – говорил Колобков, едва прикасаясь к воспаленному плечу прохладными осторожными пальцами. – Сейчас вправлю. Будет больно. Приготовьтесь терпеть. – Он повернулся к раскрытым, ведущим в соседнюю комнату дверям и громко позвал: – Валентина, плотный бинт, йод, нашатырь!..
Там, куда он крикнул, раздались негромкие шаги, в дверях появилась женщина в белом халате, белой шапочке, накрахмаленных до снежной голубизны, и, пока она приближалась, обращая к Белосельцеву спокойное, свежее, молодое лицо, открытый лоб с прямыми золотистыми бровями, высокую голую шею с золотистой струйкой цепочки, Белосельцев изумленно узнавал в ней ту, с кем летел над ночным океаном, исподволь созерцая в сумраке дремлющего салона, любовался ее утренним близким лицом, окруженным изумрудно-синей красотой Карибского моря, кинулся заслонять, когда из подбитого самолета вырвался клок пламени и летел по небу, среди огненных пунктиров зениток, готовый упасть ей на голову. Эта была его спутница, которая, как статуя на носу корабля, привела его на другой континент, под удар бомбардировщика, а потом исчезла, и он среди новых впечатлений и встреч лишь раз мимолетно вспомнил о ней среди развалин собора.
Теперь она входила в операционную, и ее глаза, рассеянно остановившиеся на Белосельцеве, изумленно дрогнули, стали яркими, серо-зелеными, и губы, чуть приоткрывшись, были готовы издать восклицание. Но присутствие Сесара, его камуфлированная форма с кобурой на поясе, вид обнаженного, изуродованного плеча, над которым склонился Колобков, удержали этот возглас. Порозовев, опустив глаза, она поставила на стеклянный столик пузырьки, положила запечатанный свиток бинта.
Колобков наложил на сустав свои большие осторожные пальцы, прикрыл багровое вздутие белыми прохладными ладонями.
– Терпите!.. – Резко, с силой толкнул. Слепящая, словно молния, боль прошла сквозь плечо в сердце, покрывая копотью высокое солнечное окно с изумрудным вулканом и перламутровым облаком. Теряя сознание, Белосельцев старался обнять это спектральное небесное диво. Погружался в сумеречность, как в толщу водяной бездыханной тьмы. И снова выныривал в свет, в слабость, в вялое колыхание сердца, в жгучий морозный запах нашатыря. Близкое, нежное лицо с приоткрытыми розовыми губами, воздетыми золотистыми бровями склонилось над ним. Колобков, стоящий с другой стороны, легонько пошлепывал Белосельцева по щекам: