Контрразведчик
Шрифт:
— Значит, Угрюмый утратил все прежние связи? — спросил Ковтун Юрия Алексеевича, когда они стали спускаться по каменной лестнице к морю.
— Да, — ответил Леденев. — Мои коллеги тщательно проверили всевозможные варианты. Он действительно сын немецкого специалиста, работавшего в Советском Союзе. Петер Штакельберг, так его звали. А судьбу его сына изуродовал фашизм. Десять лет учился Герман в нашей школе, в 1937 году вернулся с отцом в Германию, где стал активным членом гитлерюгенда. Было бы странно, если б молодым парнем, в совершенстве знающим русский язык, обычаи России, особенности советской жизни, не заинтересовалась секретная служба.
— Что нового дала поездка в Одессу? — спросил Иван Никитич.
— Почти ничего к тому, что мы уже знали, Румянцев не добавил. Правда, Лев сказал, что, получив сведения от Пекаря об агенте в отряде Щербинина, он сообщил об этом Мужику. Обитателям катакомб предстояло выйти на связь с Пекарем и тогда тот должен был показать им фотографию Угрюмого. Больше он ничего о нем не знал. Но случилось так, что к Пекарю послали самого Угрюмого. Стечение обстоятельств… Потом, в госпитале, Румянцев встречался с Угрюмым, принимая его за Мужика… Бывший начальник разведки рассказал мне, что он, собственно, и не разговаривал с ним, вернее, говорил он один, а мнимый Миронов, обвязанный бинтами, лишь мигал глазами.
— Пока вы были в Одессе, Юрий Алексеевич, — сказал доктор, — я постоянно размышлял над тем, каким был Угрюмый — к моменту своей смерти… Изменился ли он? Ведь, судя по рассказам сослуживцев, жены, знакомых, это был совсем наш человек. И чего ему было ждать, если, как вы говорите, его считали мертвым…
— Он мог не знать об этом, — заметил Леденев. — И наверняка не знал…
— Но тогда он сам бы стал искать связи с тем миром, — возразил Ковтун. — За границей он не был?
— Ни разу, — ответил Юрий Алексеевич. — Это установлено.
— Мы знаем двух Штакельбергов, — сказал Леденев. — Одного в шкуре Угрюмого, матерого разведчика, опасного врага, и другого — в обличье расстрелянного им Миронова. Против второй половины жизни этого человека мы ничего возразить не можем, против внешней ее стороны.
— Интересно, если б Штакельберг явился с повинной, как бы с ним поступили? — задумчиво произнес Ковтун.
— Тогда было бы еще судебное следствие, — сказал Леденев. — После него суд и вынес бы решения о вине Штакельберга и наказании за нее.
Видите ли, Угрюмый носил звание офицера СС, то есть был членом организации, объявленной на Нюрнбергском процессе преступной. Как обычный офицер СС, Угрюмый отбывал бы установленный срок до амнистии, которая была объявлена нашим правительством несколько лет назад. В случае объявления его военным преступником его бы расстреляли, ибо на военные преступления срок давности не распространяется.
— Он казнил себя сам, — сказал Ковтун. — А что же будет с его семьей?
— Ничего не будет, — сказал Юрий Алексеевич. — Доподлинно установлено, что Елена Федоровна абсолютно ничего не знала. Правда, сильно смутила Миронову находка Игоря, но я заверил ее, что к покойному мужу эта вещь отношения не имеет. Елена Федоровна — уважаемый
— Замечательной души человек! — воскликнул Ковтун. — Такое вынести и сохранить в себе все подлинно человеческое.
— Вот мы и пришли, — сказал Иван Никитич и, потянув Леденева за рукав, легко сбежал по ступеням к воде.
У их ног грузно ворочался Понт Эвксинский.
Черное море.
Многострадальное Русское море.
История четвертая
НА ПЛЯЖЕ И УБИВАЮТ ТОЖЕ
Вылететь ночным рейсом
Июль в Подмосковье выдался переменный, в смысле погоды переменный. День — дожди, два дня — солнце… Самые грибные условия. На последние дни месяца приходились суббота с воскресеньем, в пятницу Леденев закрыл среднее по трудности дело, «горящего» ничего не предполагалось, и мысленно он ехал уже на автобусе в озерную Мещёру, где знал заповедное грибное место.
Но человек предполагает, а бог, то бишь начальство, располагает…
Время подходило к рубежу, означавшему конец недели, «weekend» — усмехнулся Леденев и принялся собирать бумаги на столе, аккуратно разложил их по папкам, спрятал в сейф, одновременно достав оттуда клубок суровых ниток и оплывшую палочку сургуча. Он готовился опечатать сейф и зажег уже спичку, как в динамике селекторной связи зашелестело:
— Ты не ушел, Юрий Алексеевич?
Ничего особенного в таком вопросе не было, но сердце у Леденева екнуло, интуиция сработала, или что там еще…
— Собираюсь, — односложно, упавшим голосом ответил Юрий Алексеевич.
— Тогда загляни ко мне, — сказал Василий Пименович Бирюков.
В коридорах было оживленно, наступили часы и дни отдыха, и сотрудники, с удовольствием разговаривая на неслужебные темы, спешили к выходу. Не все, конечно, спешили. Были и те, кто останется здесь до поздней ночи, и те, кому и завтра, и в воскресенье предстоит работа. И какая работа! Но в целом и здесь, как в обычном советском учреждении, люди работают до шести, и два дня в неделю отдыхают.
«Вот мне, кажется, не повезло, — подумал Леденев, приближаясь к кабинету Бирюкова. — Ведь не в попутчики же до Спас-Клепиков собирается он проситься ко мне…»
В приемной Василия Пименовича на Леденева недовольно глянул молодой офицер, адъютант Бирюкова.
— Ждет, — сказал он.
Юрий Алексеевич кивнул.
— И я вас буду ждать, — добавил адъютант.
«Все ясно, — подумал Леденев, — А ты еще надеялся, чудак…»
Адъютант тоскливо взглянул на большие часы, стоявшие в углу.
— Опаздываю. Через полтора часа поезд с Савеловского, — доверительно сказал он Леденеву.
И Юрий Алексеевич потянул на себя тяжелую дверь.
Василий Пименович сидел за столом и торопливо писал в настольном блокноте. Услыхав звук открываемой двери, он приподнял седую голову, молча показал взглядом, садись, мол, потянулся и выключил вентилятор.
Стало тихо. Из-за окна едва доносился уличный шум летней Москвы, но шум приходил сюда слабый, какой-то нереальный, призрачный шум.