Контрснайпер

Кивинов Андрей Владимирович

— Гарик, а нельзя с ней переговорить? Хоть минуту, а?

— Нет, — категорично покачал тот головой. — Ты порядок не хуже меня знаешь.

— Да ты камеру не открывай, я через дверь… — взмолился Елагин. — Мне ей важную вещь сказать надо.

— Серега, даже не проси! Дружба — дружбой, а служба — службой. В наших камерах, как ты понимаешь, не только жулики сидят, так что информация — или сплетни, если тебе понятнее, — о вашем разговоре мигом просочится в Интернет… А оно мне надо? Всё! Обувайся, бери шмотки — и пошли.

Елагин поднял лежавший на лавке возле стола

матрац с серым одеялом и двинулся следом за Веселовым.

— Да, и чтоб потом без обид, — продолжал наставлять тот, переваривая комплекс вины. — Переговариваться и перестукиваться запрещено. Вынужден буду принять меры.

— А петь можно? — спросил Сергей.

— Петь? — Веселов задумался. — Насчет пения в приказах ничего не сказано. Только, знаешь, здесь обстановка к пению не слишком располагает. Ну вот и твои апартаменты…

Игорь отпер дверь камеры.

— Прошу! С почином!

Елагин шагнул внутрь. Камера была самой обычной: серые бетонные стены, небольшое зарешеченное оконце высоко под потолком, приделанный к стене стол, две койки по бокам и параша в углу. Почти как в пассажирском купе. С той лишь разницей, что здесь ты не знаешь, как долго будешь ехать и какой будет станция назначения…

— Да, Серега! — окликнул его Веселов. — С обедом ты чуть-чуть опоздал. За пять минут до твоего прихода посуду отнесли. Так что терпи до ужина. Если хочешь, у меня бутерброды с сыром есть. Принести?

— Нет, спасибо. Аппетита нет.

— А его тут по первости ни у кого нет. Но на второй день приходит. Ладно, давай!

Дежурный ободряюще кивнул и запер дверь.

Сергей бросил матрац с одеялом на свободную койку и сам сел на нее, прислонившись спиной к стене. И… запел.

Покроется небо Пылинками звезд, И выгнутся ветви упруго, Тебя я услышу за тысячу верст, Мы — эхо, мы — эхо, Мы — долгое эхо друг друга…

Елагин безбожно фальшивил. Но его голос с каждой новой строкой звучал все веселей и громче. И наглей. Переговариваться и перестукиваться запрещено? Да и хрен с вами! Насчет пения в инструкции ничего не сказано — стало быть, петь не запрещено!

И даже в краю наползающей тьмы, за гранью смертельного круга, я знаю, с тобой не расстанемся мы. Мы — память, мы — память, Мы — звездная память друг друга.

Сначала Марина подумала, что ей послышалось. Съежившись в комок на узкой койке, она укрылась с головой колючим одеялом, пытаясь спрятаться от ужаса, который терзал ее последнее время, и в который уже раз за последние сутки попыталась забыться. Но песня продолжала звучать, причем все громче. А главное — голос…

Не может быть!

Марина резко поднялась и сорвала с головы одеяло. Сомнений

быть не могло. Это был его голос. Родной уже голос. Значит, он здесь. Он — рядом! И ужас, сковывавший сердце, отступил.

Она прижала ухо к стене.

Елагин умолк и в ту же секунду ощутил удивительное душевное спокойствие. Даже подъем. Такое чувство, наверное, овладевает моряками, прошедшими Аденский залив, не нарвавшись на сомалийских пиратов. Да — опасный путь еще не закончен, но самое трудное и страшное уже позади.

Сергею снова захотелось петь. Но в это время расписанная татуировкой фигура на соседней койке зашевелилась, и к нему повернулась заспанная физиономия. Сосед посмотрел на Сергея с улыбкой:

— Ну ты, кореш, выдал! Я у Билана такой песни не слыхал. Клёвая… А из Пугачевой чё-нибудь могёшь?

— Кто это у тебя там концерты закатывает? — поинтересовался у Веселова его помощник, входя в дежурку.

— Елагин. Задержали, козлы, все-таки…

— Знаю. Встретил ребят, которые его привозили. А почему поет?

— Ну здрасте! — Игорь недовольно посмотрел на коллегу. — Перестукиваться ведь запрещено…

Топор мягко, с приятным хрустом, вошел в лобную кость. Второй перерубил шею в районе кадыка. Но человек продолжал улыбаться, как ни в чем не бывало, держа в руках табличку «Я буду жаловаться». Потому что был нарисован на деревянной стене, напротив которой стоял обнаженный по пояс командир отряда Кленов. Все в отряде знали, что у Николаича есть испытанное средство для успокоения нервов. Топоры, вилы, ножи и прочий инвентарь, пригодный к смертоносному полету.

Когда в ладонь легла ручка саперной лопатки, а нарисованный на стене мужик задрожал от страха, на полигоне появился взволнованный художник-взрывотехник Репин.

— Николаич! Тебя уже все обыскались… Бухаров ни по мобилке, ни в кабинет дозвониться не может.

— Чего у него опять стряслось? — невозмутимым голосом спросил Кленов, прицеливаясь лопаткой в мужикову промежность. — Ингуши угнали яхту Абрамовича?

— Хуже. Серегу Елагина закрыли. В ИВС. [5]

5

ИВС — изолятор временного содержания. Обычно там содержат задержанных на двое суток до предъявления обвинения.

Лопатка замерла в воздухе. Мужик на стене перевел дух и снова заулыбался.

— Шутишь?

— Да какие шутки?! Короче, тут такое дело. Те ингуши, которых мы позавчера брали, сдали старшего Паленова. Бухарик его тут же подтянул и тоже расколол. Оказалось, этот гад по указке Журова попросил напарницу Маринки позвонить Сереге. Та ему наврала, что Марина его по-прежнему любит, что жить без него не может и все такое… А на следующий день Журов и Краснов Маринку в камеру упрятали. За что — не знаю, но факт. И Сереге — ультиматум: хочешь, чтобы на свободу вышла, — пиши признанку. Вот он и пошел на плаху с чистым сердцем…