Контрудар (Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
Все переглянулись. Кое-кто даже встал, собираясь уходить.
— Грета Ивановна, послушайте… — Парусов беспомощно протянул к жене руки.
— У меня по приказу комиссара, — она гневно посмотрела на Булата, — забрали в обозе фаэтон. Не могу же я на мужичьих санях изводиться. Я предпочитаю быть здесь, с вами.
— Фаэтон понадобился под тяжелораненых, — спокойно ответил Булат.
— Какая же я жена командира полка? — возмущалась Парусова. — Никакого уважения, никаких привилегий, никаких удобств.
— Мы вас уважаем, — ответил Алексей. —
— Вы знаете такую игру «флирт богов» или «флирт цветов»? — спросила Грета Ивановна.
— Кое-что слышал, — удивился вопросу Булат. — При чем здесь они?
— А там есть одна карта: «Люблю тебя, моя комета, но не люблю твой длинный хвост».
— К чему эти стишки, не пойму?
— Я вам скажу. Если вы любите военспецов, то любите и их ближних. Вот что. Москва, призывая офицеров, не принуждала их отказываться от семьи!
— Скажу вам одно, Грета Ивановна, — ответил Алексей, — Москва звала на службу военспецов, а не их жен.
В это время влетел отлучившийся куда-то Кнафт. Доложил, что в доме имеется свободная комната.
Заметив сына, прильнувшего плечом к Дындику, Грета Ивановна, сверкнув глазами, скомандовала:
— Мики! Venez ici! Ко мне!
Коля Штольц, стараясь казаться взрослым, при появлении матери не бросился к ней, как это сделал бы всякий любящий сын. И даже по грозной команде Парусовой он неохотно расстался со своим командиром эскадрона.
Парусовы ушли.
— Вот накормит его сейчас дамочка кашей-крупой, — подмигнул Дындик.
— Ну ее к дьяволу под седьмое ребро! — прошептал Твердохлеб. — Юрий Львович, будь ласка, продолжай.
Ромашка, окинув всех победоносным взглядом, ударил по клавишам.
Жило двенадцать разбойников, Жил Кудеяр-атаман…При первых звуках новой песни Алексей почувствовал себя как тогда, в бурю, когда холодные пригоршни снега, врываясь через воротник, морозили спину.
Открылись двери. В гостиную, удивленные, ввалились телефонисты, писаря, ординарцы.
Мощные звуки свободно рвались из широкой груди Ромашки. Заиграли на его голове кудри, зажглись глаза, раскраснелось лицо. Казалось, что за инструментом сидел и пел разбойничьи песни сам Кудеяр.
Много они крови пролили, Крови честных христиан-н-н…За телефонистом вырос ошпаренный морозом, искрящийся штык.
— Что? Донесение?
— Да нет. На песню потянуло… Больно хорошо они играют…
Ромашка встал.
— Куда?
— Куда ты?
— Не могу, товарищи. Давно не пел. Всю душу выжал.
Сел на диван. Оглянувшись, искоса посмотрел на буфет, где стоял приветливый графинчик.
— Товарищ политком, — обратился певец к Булату, — садитесь за инструмент вы. Теперь ваша очередь.
—
— Нет, товарищи, — покачал головой Алексей, — я спец только чинить клавишные инструменты, но не играть на них.
К роялю подошел Дындик. Тряхнув рыжими кудрями, забарабанил одним пальцем.
— Давай, Леша, вспомним нашего Гурьяныча. Исполним его любимую.
Зазвенел чистый тенор моряка:
Хазбулат удалой, Бедна сакля твоя…Алексей, а за ним Твердохлеб, Гайцев, Иткинс затянули знакомую всем мелодию. Не остались в стороне и телефонисты, ординарцы, писаря. Вскоре стены столовой задрожали от звуков мощного хора.
— Эх, — вздохнул глубоко Алексей, когда «Хазбулата» допели до конца, — как там живет наш дорогой Гурьяныч?
— Сидит где-нибудь со своей лирой под рундучком на Сенном или Житном базаре, а то и на Бессарабке, — ответил Дындик. — Думается, что сначала он вправлял своими частушками мозги мобилизованным деникинцам, а потом встречал наших «Интернационалом».
— Да, — ответил Алексей, — богунцы и таращанцы уже в Киеве. На Правобережье они разбили не только Деникина, но и его союзничков, петлюровцев и галицийских «сечевиков».
— До чего ж потянуло в Киев, — вздохнул Дындик, обняв Иткинса. — Первым делом пошел бы в биоскоп. Помнишь, Лева, какие переживательные картины шли у нас? «Роковой талант», «Дама под черной вуалью», «Чертово болото», «Спите, орлы боевые»…
— А еще, — мечтательно добавил тихоня Иткинс, — на Крещатике у Шанцера — «Лунная красавица» с Верой Холодной, «Душа старого дома». И ты помнишь, Петя, приезжал в Киев одесский зверинец «Ямбо».
— С его знаменитыми слонами? Конечно, помню, Лева!
— Давайте я вам исполню нашу одну вещицу, гимназическую, — предложил Ромашка, вернувшись к инструменту. Под звуки довольно игривой, очевидно, им самим сымпровизированной мелодии, командир эскадрона запел:
Он был гусар: ботфорты, шпоры, Блестящий кивер и султан. И ум, сверкающий во взоре… Ведь ум не всем гусарам дан.Все, затаив дыхание, внимательно слушали мастерскую игру и задушевное пение Ромашки. Дындик, хлопнув по плечу исполнителя, с восхищением воскликнул:
— Ну и молодчина, Юрий Львович!
— Здорово! — сказал Алексей. — «Ведь ум не всем гусарам дан». Как будто о господине ротмистре Раките-Ракитянском…
— Знаете, товарищи, кто писал этот стишок? — выпрямился во весь рост и, одергивая байковую красную рубашку, прошептал при общей тишине Ромашка.
— Ясно кто, — ответил Дындик, — Александр Сергеевич Пушкин. Кто же еще мог такое отчебучить?