Контурные карты для взрослых (сборник)
Шрифт:
В городе еще не успели восстановить водопровод, и большая часть живет с привозной водой, которую покупают. Над источниками стоят многочисленные серные бани — горячая вода бьет изпод земли. Работа есть далеко не у всех, ктото держит скот, ктото торгует на рынке или занимается частным извозом. У дорог продают бензин в десятилитровых баллонах — его варят из конденсата. Относительно приличную зарплату получают врачи, в туберкулезном диспансере со следующего года обещали до тридцати пяти тысяч
Пятидесятилетняя Татьяна, родившаяся и выросшая в Грозном, работает в нефтяной промышленности, получает шестьсемь тысяч рублей. Она не уезжала из города ни на день, военные действия пересидела в квартире. Оконные проемы завешаны фольгой, воду еще не провели.
— Мы так и пересидели всю войну коммуной — я и три семьи из подъезда.
— Русские семьи?
— Нет, кроме меня, все чеченцы. Русские уехали почти все, сейчас потихоньку стали возвращаться. Если бы не Мадина с мужем, не знаю что бы я делала.
— А как вообще чувствует себя русская женщина среди чеченцев?
— Есть специфика, но особо ее не замечаю — я же местная. Гордый народ, взрывной, опасный, но открытый. Это Кавказ. Уклад кавказский жестокий, как здешнее солнце, но очень логичный. Просто — другой. В Москве бы я не смогла жить — была там, на ногу наступят в метро — и сразу скандал. Говорят, там в одном доме люди живут, а как зовут друг друга — не знают. Тут все подругому.
Таня достает припрятанный спирт, быстро и незаметно накрывает стол. На московского гостя приходят посмотреть соседи — чеченцы.
— А боевики?
— Когда один из соседей в боевики уходил, сказал, что будут обстреливать наш район и чтобы спала одетая, и сумку собрала. А когда снаряды падали, Иса вон пятнадцать человек под огнем в убежище отвел, не глядя — русские ли, нохчи.
Сосед Иса смеется: «Я в Афгане служил, привычный». Он смущается оттого, что его хвалят. «Политика политикой, война войной, а соседи родные, свои».
— А еще одной войны не боишься?
— Бояться сил больше нет. Кончился страх. Но и силы кончились — чувствую, что еще одной войны уже не переживу, устал мой ангелхранитель.
В республике масштабно отмечают день рождения Рамзана Кадырова. На площади гуляет народ, из проезжающей машины раздается автоматная очередь — салют.
* * *
В центре заканчивается отделка мечети — как говорят, самой большой в Европе. Вечером над ней светится красным неоном «Марша ба Хьо мархи бут» — «Добро пожаловать, месяц Рамадан!». На расстоянии остановки от нее православная церковь.
У ворот стоит охранник с автоматом, еще один ходит по двору. В храме идет служба, святой
— Большой приход у вас?
— Да вон, сами же видите — семь человек на службе.
— Не обижают тут вас?
— Да пока охрана с автоматами — нет. Уйдет если охрана — стекла в момент выбьют. То окурки на территорию кинут, то еще что.
Молодые приходят — якобы помолиться и свечки переворачивают, плюют.
Из припаркованной рядом с оградой машины внезапно раздается чеченская музыка на полную громкость. Староста подбегает к ограде и кричит: «Выключи немедленно, совести совсем нет!» Музыку выключают.
— Да что спрашивать, сами же видите!
— Уехать хотели бы?
— Очень. Но некуда. Мы никому не нужны.
Из ворот церкви выходит женщина в косынке, быстро надевает большие темные очки, уходит скорым шагом. За мгновение мы успеваем заметить высокие брови вразлет, орлиный нос, смуглую кожу. Приехавшие со мной чеченцы возбужденно переговариваются — неужели чеченка? Нет, говорю, наверное, осетинка. Похожа на осетинку. Православная чеченка — повод для большого скандала, ее семья станет прокаженной, никого из семьи не возьмут замуж, определенные круги могут объявить охоту на нее — объясняли мне когдато.
Умар не любит, когда вспоминают его прошлое имя. Когдато его звали Олегом — он принял ислам еще в начале девяностых.
Женат на чеченке, по ковру ползает семимесячная дочь.
— Как живется сейчас? Да так и живется. Главное — детей поднять, сами какнибудь дотянем…
Из уст ровесника «какнибудь дотянем» звучит жутковато, но здесь много жутковатого. Знакомый беженец Андрей, осевший в Москве, просит сфотографировать его дом — или то, что от него осталось. Мы ищем указанный адрес, и я честно фотографирую то, что осталось, — осколки кирпичей на фундаменте.
Возвращаясь обратно, видим толпу — наверное, все еще празднуют день рождения Рамзана. Но нет, утром мы узнаем, что взорвали то ли ветлечебницу, то ли чтото рядом. Трассы обстреливаются до сих пор — сразу после моего возвращения в Москву боевики обстреляют милицейскую колонну во Введенском районе, мы проезжали по этой дороге ночью.
Перед отлетом меня ведут к Любе, учительнице русского языка, — она преподавала в школе моего друга. Невысокая улыбчивая блондинка, на мой взгляд, лет пятидесяти, усаживает нас пить чай с шоколадкой, которую подарили ученики. В почти пустой квартире — только кровать, дорогой музыкальный центр и многомного кассет и дисков. На экране — запись концерта Далиды, Люба с сыном меломаны, подрабатывают на перезаписи музыки.